— Я знаю, — шепчет Гарри и, обнимая за плечи, притягивает её к себе. — Если бы только я мог их спасти… Если бы я мог спасти их всех. Но я не могу. И никто не может, поэтому мы должны довольствоваться тем, что удалось сохранить. Гермиона, мы спасли Рона. Вернули его, и теперь он здесь. Наш Рон. Не… Это был не твой выбор. Ты за них ничего не решала. И…

— От этого мне не…

— Мы больше ничего не могли сделать. Если бы мы ждали дольше, Рон был бы мёртв или…

— А теперь погибли Симус и Джастин, — Гарри замирает, вся его теплота и нежность исчезает. — Дин изуродован на всю жизнь, он потерял лучшего друга, Лаванда лишилась руки, Симус и Джастин мертвы. Мертвы, мертвы, мертвы. Они…

— Герми…

— Стоит ли одна жизнь двух? Что…

— Герм… — Гарри отшатывается, Гермиона на мгновение встречается с ним глазами и успевает разглядеть в его взгляде упрёк и потрясение.

— Мы приняли это решение, Гарри! Ты, я, Джинни. Симус? Да, может быть, хотя он умер ради меня. А Джастин? Он же едва общался с Роном. Он умер не за Рона, Гарри! За кого же? За нас? Ведь нам была нужна любая помощь, и ты…

Она обрывает себя, зажимая рот ладонью и пытаясь не дать прорваться мучающим её мрачным мыслям. Гермиона себя не контролирует. Её обуревает сотня различных эмоций — распирает изнутри, пока она не взорвётся, не сломается, не развалится на части.

Голос Гарри звучит настолько грубо и напряжённо, будто он испытывает нечто подобное — словно Гермиона воткнула ему нож в грудь.

— И я что?

Она не будет обвинять его. Весь этот груз она возьмет прежде всего на себя, потому что ноша Гарри и так слишком тяжела. Если вот это — то что сейчас так её терзает — он носил в себе всё время…

— Ты знаешь, что я люблю Рона. И что я бы, не задумываясь ни на секунду, отдала за него жизнь. Просто жаль, что это была не я, и…

— Что? Твою мать, ты серь…

— А они! Мне кажется, я этого не заслужила. Будто у меня нет права смотреть на Рона, потому что это не я…

— Гермиона, — шепчет Гарри, и страх, различимый в его голосе, заставляет Гермиону собраться, перестать быть месивом чувств и движений. Его глаза широко распахнуты, зелёные искры сверкают на бледном лице. — Все эти годы ты убеждала меня не обвинять себя за то, что я не могу контролировать, а теперь делаешь то же самое. Джастин, Симус — да, это больно, но они сами приняли решение участвовать в операции. Мы все понимали, чем это может кончиться. Они знали, что не обязаны туда идти. Они умерли за свои убеждения, и пусть это нечестно или…

— Они все умерли, Гарри, — её голос срывается — наверное, она сломалась. Наверное, Гермиона больше не может притворяться, хотя бы в эту самую минуту. — Все, кого я люблю, о ком заботилась… У меня только и делают, что отнимают, и теперь мало что осталось. Но если и это тоже исчезнет, я…

— Ты не можешь так думать. Гермиона, не можешь, Я здесь, Рон здесь. Джинни, Молли, Артур…

— Я знаю, — она замечает, что на его глаза набежали слёзы, и, наверное, он пытается убедить и самого себя тоже. Гермиона думает, что, возможно, Гарри просто лучше прячет своё чувство вины, успешнее справляется с тяжестью в груди. Может быть, он тоже сходит с ума, и она не будет тем, кто подтолкнёт его к краю.

Он обхватывает её руки, сильно стискивает и легонько встряхивает.

— С нами всё будет в порядке. Нас теперь трое. Мы выберемся из этой войны, я обещ…

— Нет, — она прикрывает глаза, потому что не может смириться с тем, что он закончит эту фразу.

— Ты не можешь так думать. В этом виноваты Пожиратели Смерти. Они убили Симуса и Джастина. Это был не наш и не их выбор — ответственность лежит на враге. Ты не должна этого забывать. Ты это знаешь. Ты же такая умная, Гермиона, и…

— Ладно, — но на самом деле это значит замолчи, замолчи.

Гарри разжимает и снова стискивает пальцы.

— Мы должны держаться за то, что у нас есть. Должны. Ладно?

Поднеся ладонь к груди, Гермиона встречается с Гарри взглядом, и он так пристально в неё всматривается, что она опять опускает глаза.

— Ладно.

— Вот и хорошо. Ты увидишь, — бормочет он, ловит её за руку и тащит в коридор. — Я тебе покажу. Рон до сих пор без сознания. Они думают, он придёт в себя только завтра. Но его уже лечат, дают ему питательные вещества. Пойдём.

Гермиона думала, что уже выплакала все слезы, что переполняющее её горе так велико, что она больше не может адекватно выражать его. Она чувствует онемение, но плачет сейчас вовсе не от отчаяния. Ладонь Рона в её руке твёрдая и тёплая, его лицо почти безмятежно, а сердце мерно стучит. Гермиона в этом не признавалась, но долгое время она опасалась худшего. Однако Рон жив, так восхитительно жив, и рука Гарри обнимает её за плечи, его подбородок утыкается ей в макушку, и она чувствует виском биение его пульса.

Так или иначе, в этом нет особого смысла. Так или иначе, они трое его обретают.

День: 1467; Время: 18

Она проходит мимо Драко по лестнице. Он даже не сбавляет шага.

День: 1468; Время: 15

Три коробки и сундук. Гермиона опускается на пол на колени и пялится на них как на церковный алтарь. Прощение, безопасность, спасение — она не знает, о чём именно молится. Целая жизнь, больше двух десятков лет, а весь его мирской скарб уместился в три простые коробки.

Это не кажется ни честным, ни правильным. Оставшееся после него должно было занять целый остров. Весь мир обязан был остановиться, признавая эту потерю. Это же жизнь, человеческая душа, хороший человек. Это был Джастин. Как такое возможно, что его место во Вселенной ограничилось тремя коробками? Что его жизнь так ужалась? Почему он просто не вознёсся на небо?

Это жестоко. Так же жестоко, как тогда, когда она зашла в комнату Невилла и нашла на его комоде книгу о религии. Лента отмечала место, где он остановился, — Судилище Христа, и вот тогда Гермиона почувствовала это. Гнев на Бога, на этот мир, на саму себя, на всё.

Три коробки.

День: 1469; Время: 14

Она прячется в темноте своей комнаты в течение двух дней. Горе и чувство вины настолько непомерны, что Гермиона боится, что никогда больше не сможет прийти в себя.

День: 1469; Время: 17

Они хоронят Симуса в Ирландии, под ярким солнцем, в зелени холмов. Гарри окаменел рядом с ней, поглощённый собственным осознанием вины, а они с Дином смотрят друг на друга поверх гроба. Родных Симуса шатает от горя, и плач становится только громче, когда волынки затягивают скорбную песню. Гермиона вглядывается в мать Симуса, желая, чтобы та подняла голову, посмотрела на неё. Обвинила, накричала, возненавидела.

Орден и Министерство никогда не сообщают семьям обстоятельства смерти. Никогда не предают гласности ни деталей произошедшего, ни данных операции. Но наклонившись к пепельной щеке, Гермиона признаётся матери друга: «Симус — герой. Он умер, спасая мою жизнь». Она ожидает истерику, всплеск ненависти, но происходит кое-что похуже. Объятия: эта женщина, рыдая, крепко прижимает её к себе. Гермиона едва не взрывается от захлестнувших сожалений, вины и горя.

Она разговаривает с ним в своих мыслях. Пытается объяснить, насколько сильно ему благодарна, но слова бесполезны. Гермиона всегда отлично знала силу слов. Слов, что несли знание, что могли вызвать смех или слёзы, что возрождали её к жизни и разрывали на части. Слова обладают невиданной мощью. Но нет ни единого слова — предложения, книги — которое могло бы выразить её глубочайшую признательность, величину неоплатного долга, тяжесть горя и несмолкающие сожаления.

День: 1469; Время: 23

— Мне кажется, невозможно перестать сожалеть об упущенном моменте.

— Что? — Гарри улыбается — Гермиона слышит это по его голосу, но когда она поднимает голову, от веселья друга не остаётся и следа.

— Каждый раз, когда кто-то умирает, я думаю о последней встрече с этим человеком. Мне сразу приходит это на ум. И всякий раз это всё как-то не так. Мне кажется… Мне стоило чаще говорить «я тебя люблю», «спасибо», стоило сказать, как сильно я беспокоюсь. Я должна была больше смеяться и обнимать.