Следуя примеру отца, Драко зачёсывал волосы назад, но его причёска была короче и выглядела хуже. Он принял к сведению и перенял отцовские вкусы и предпочтения в одежде. Он ел то, что любил отец, и ненавидел то, чего не терпел Малфой-старший. От рыбы до грязнокровок, от ярких цветов до бедняков. Он старательно работал над манерами и этикетом. Встречался с девушками, которых одобрял отец, руководствовался плавностью и грацией, с которыми тот себя нёс. Каждую деталь он копировал с той тщательностью, на которую только способен ребёнок, и делал всё возможное, чтобы жить именно так. Он до изнеможения тренировался играть в квиддич, с головой окунулся в учёбу. Но отец ничего не замечал. Никогда не обращал внимания на попытки впечатлить и вызвать гордость, замечая сына лишь тогда, когда тот ошибался.
Драко был всего лишь ребёнком, он выстроил свою жизнь и свою личность вокруг фигуры отца. Вокруг того, чем тот ему представлялся, и того, кем бы мог стать Драко. У них с отцом были моменты, которые, возможно, мало что значили для кого-то другого, но имели огромную ценность для Малфоя-младшего.
И Драко был зол. Злился из-за каждой проваленной попытки, каждого удара, нанесённого его самооценке, из-за того, как сильно это отравило его жизнь. Он злился потому, что Люциус умер как раз тогда, когда Драко продемонстрировал, насколько хреновый из него получился наследник. Он наконец-то сумел разрушить в себе копию образа отца, но сам ничего из себя не представлял. Он жил все эти годы, взрослел, стараясь быть кем-то ещё, и не знал, что значит существовать в собственной шкуре. Быть вольным стать тем, кто он есть. И Драко сердился на отца за то, что тот не заботился о сыне. Не слишком его замечал и навязывал впечатлительному отпрыску собственные убеждения. Не объяснил, что, возможно, быть тем, кто ты есть — совершенно нормально и хорошо. Он злился, потому что Люциус был дерьмовым отцом и дерьмовым мужем, который никогда не уделял внимания подавленной жене, заслуживавшей гораздо большего.
Он злился, потому что как бы ему ни хотелось ненавидеть отца за всё это, он не мог. Не мог ненавидеть его за то, что его не было рядом, за то, что тот не выполнял своих обязанностей, не остался со своей семьёй, а посвятил жизнь маньяку, направлявшему мир к геноциду. Драко был в ярости. В таком бешенстве, что будь этот ублюдок жив, хотел бы врезать ему по лицу. Плюнуть в него и спросить, кто дал ему право бросить сына. Повернуться к нему спиной тогда, когда тот был мал, тогда, когда оказался в опасности, и вот сейчас. Сейчас он просто умер, будто так и надо. Словно подобное когда-нибудь станет нормой.
Драко злился и на себя самого. Сердился за то, что ему по-прежнему было важно знать, что бы о нём подумал отец, что тот чувствовал перед смертью. Был чертовски взбешён, потому что по-прежнему хотел заставить папу гордиться собой. Но было поздно. Теперь уже слишком поздно.
Драко понял, что плачет. Его лицо было мокрым, а грудь сдавило — он едва сдерживался, чтобы не закричать от обуревающих его эмоций. Нахлынула боль — грудь, горло, всё тело. Он шипел сквозь зубы грязные ругательства и угрозы, снова и снова молотя руками по камню.
Он хотел столкнуть его. Топтать и крушить эту глыбу до тех пор, пока та не превратится в неопознаваемые куски камня. Разбитые на части, потерявшие смысл без складывающихся в предложения слов, без имен и дат. Бессмысленный и бесполезный, бестолковый раскрошившийся надгробный камень.
Вместо этого Драко вытянул руки и положил ладони на бока монумента, словно обнимал неприятного человека. Он прищурился, ощущая идущий от камня холод влажной от слёз щекой. Тот был таким ледяным, что в голове пролетела мысль — это мороз щиплет кожу. Его щека индевеет. Возможно, он уже примёрз к камню так же, как мокрая от снега перчатка прилипает к металлу. Или как примёрз языком тот глупый маггл после просмотра рождественского фильма. Его отец перевернётся в гробу, когда Драко начнёт паниковать, а его никто не услышит и не поможет. Кто знает, вдруг он уже крутится, ведь его сын, единственное физическое продолжение его самого на этой земле, рыдал над его громадным надгробием и беспокоился, не примёрзла ли щека.
— Прости меня, — прошептал Драко.
И снова повторил. Снова. Снова.
Он не знал, за что именно извиняется. Просит ли прощения у отца или у самого себя. Но ему было жаль. Так сильно жаль.
Под его ногами, в нескольких футах под землёй, лежал его отец. Холодный и бездыханный. Драко знал, как всё случилось, знал, что Люциуса взорвали, но эта смерть ему представлялась иначе. Он видел своего отца таким, каким тот был всегда. Он покоился там в темноте, бледный и утонченный, с закрытыми глазами и разметавшимися вокруг волосами. Сбоку лежала трость, а одежда была безукоризненна.
Драко не мог в это поверить. Не мог уяснить тот факт, что его отец там, внизу, потому что мёртв. Ушёл. Навсегда почил под землёй в этой тяжелой коробке.
У Драко вдруг перехватило дыхание, он сжал края камня руками, будто в попытках удержаться на ногах, грудь сдавило ещё сильнее. Он видел его там, внизу, потерянного для мира и для Драко. Ушедшего от него.
Смерть вовсе не была чем-то лёгким. Смерть — это самая трудная штука на свете.
Номер 3B, сегодняшний день
Его мантия упала на жёсткий стул, стоявший в жилой зоне номера и предназначавшийся скорее для демонстрации, нежели комфорта. Драко заметил, что такое утверждение справедливо для большинства вещей. И удивлялся, почему не замечал этого до Башни. Возможно, если ты до онемения отсиживаешь задницу на неудобных стульях с прямой спинкой и ни разу не пробуешь откинуться в продавленном под себя кресле, ты не знаешь, чего лишаешься.
Пиджак лёг поперёк небольшого столика, туда же Драко швырнул галстук, но почти не сомневался в том, что промазал. Запонки отправились на комод, Малфой нетерпеливо расстегнул пуговицы и избавился от рубашки. Ремень, брюки, нижнее белье и ботинки остались на полу; Драко прошёл по комнате и остановился возле окна.
В комнате было темно, разве что тусклый голубой свет лился на пол и на его тело, делая его бледным до синевы. Драко думал, что причина в луне, пока не заметил яркий шар, зависший рядом со зданием около его окна. Малфой прижал руку к стеклу, опустил на неё лоб и уставился на пролегающую внизу улицу. Не будь тут так высоко, он бы подумал дважды, прежде чем застыть перед окном полностью обнажённым, если не считать носков и награды, но разглядеть его здесь не мог никто. В данный момент он казался невидимкой. Не было ни репортеров, ни бывших однокурсников, ни нудных банкетов, ни ожиданий. Ничего, только он.
Номер был слишком вычурным. А ещё красивым и дорого обставленным — именно этого он бы ожидал и требовал раньше, но сейчас такая обстановка давила. Чопорная, просчитанная, безжизненная. Здесь было слишком много всего. Комната была заставлена так, словно её старались забить прелестными вещицами настолько плотно, насколько возможно — будто никому не пришла в голову мысль, что простота лучше. Простота — это так хорошо.
В мэноре всё было ещё хуже, в зависимости от комнаты, в которую попадаешь. По крайней мере, так было раньше. До Башни и даже тогда, когда он вернулся из Франции. Министерство растерзало дом, то ли что-то там выискивая, то ли руководствуясь облегчением, вылившимся в агрессию. Они добрались и до её комнаты. До комнаты его матери. Туда он заглянул сразу же, как вернулся, и, увидев её состояние, разозлился настолько, что лишь сильнее разгромил холл. Он занялся восстановлением комнаты в том виде, в котором её помнил, не задаваясь вопросами о цене за предметы, материалы или работу людей, которым платил за поиски. Имело значение только то, что эта комната вернётся к привычному для матери виду.
Все остальные помещения остались такими, какими Драко их застал по возвращению домой. У него не было настроя ими заниматься, к тому же он их ненавидел. Ненавидел столь же сильно, сколь и любил. Всё здесь было слишком. Дом был похож на него самого: наполовину разрушенный, но по-прежнему принадлежащий ему, и в голове билась странная мыслишка, заставлявшая думать, что если Драко от него откажется, то тем самым откажется в некотором роде и от себя. Поэтому Малфой остался. Бродил по пустым залам, выверяя свой маршрут и держась подальше от пострадавших комнат. Но остался.
