МУМ(Марш уходящей молодости) Стукнул по карману, – не звенит: как воздух. Стукнул по другому, – не слыхать. Как в первом… В коммунизм – таинственный зенит как в космос, полетели мысли отдыхать, как птички. Но очнусь и выйду за порог, как олух. И пойду на ветер, на откос, как бабка, о печали пройденных дорог, как урка, шелестеть остатками волос, как фраер… Память отбивается от рук, как дура. Молодость уходит из-под ног, как бочка. Солнышко описывает круг, как сука, – жизненный отсчитывает срок… Как падла! «Ты называешь солнце блюдом…»
Ты называешь солнце блюдом… Оригинально. Только зря: с любою круглою посудой Светило сравнивать нельзя! А если можно, значит можно и мне, для свежести стишка – твой череп, сделанный несложно, назвать… подобием горшка! «Поэт перед смертью сквозь тайные слезы…» Поэт перед смертью сквозь тайные слёзы жалеет совсем не о том, что скоро завянут надгробные розы, и люди забудут о нём, что память о нём – по желанью живущих не выльется в мрамор и медь… Но горько поэту, что в мире цветущем ему после смерти не петь… Поэт Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский. И ходит холод ветреный и резкий. И стены погружаются во мглу. Гранитным громом грянуло с небес! Весь небосвод в сверкании и в блеске! И видел я, как вздрогнул Достоевский, как тяжело ссутулился, исчез. Не может быть, что это был не он! Как без него представить эти тени, и странный свет, и грязные ступени, и гром, и стены с четырех сторон?! Я продолжаю верить в этот бред, когда в своё притонное жилище по коридору, в страшной темнотище, отдав поклон, ведёт меня поэт… Он, как матрос, которого томит глухая жизнь в задворках и в угаре. – Какие времена на свете, Гарри!.. – О! Времена неласковые, Смит… В моей судьбе творились чудеса! Но я клянусь любою клятвой мира, что и твоя освистанная лира ещё свои поднимет паруса! Ещё мужчины будущих времён, (да будет воля их неустрашима!) – разгонят мрак бездарного режима для всех живых и подлинных имён! …Ура, опять ребята ворвались! Они ещё не сеют и не пашут. Они кричат, они руками машут!.. Они как будто только родились! Они – сыны запутанных дорог… И вот, стихи, написанные матом, ласкают слух отчаянным ребятам, хотя, конечно, всё это – порок!.. Поэт, как волк, напьётся натощак, и неподвижно, словно на портрете, всё тяжелей сидит на табурете. И все молчат, не двигаясь никак… Он говорит, что мы – одних кровей, и на меня указывает пальцем! А мне неловко выглядеть страдальцем, и я смеюсь, чтоб выглядеть живей! Но всё равно опутан я всерьёз какой-то общей нервною системой: случайный крик, раздавшись над богемой доводит всех до крика и до слёз! И всё торчит: в дверях торчит сосед! Торчат за ним разбуженные тётки! Торчат слова! Торчит бутылка водки! Торчит в окне таинственный рассвет. Опять стекло оконное в дожде. Опять удушьем тянет и ознобом… …Когда толпа потянется за гробом, ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде». Лесной хуторок(идиллия) Я запомнил, как чудо, тот лесной хуторок. Хутор – это не худо: это мир, не мирок! Там, в избе деревянной, без претензий и льгот, так, без газа, без ванной добрый Филя живёт. Филя любит скотину, ест любую еду. Филя ходит в долину, Филя дует в дуду! Мир такой справедливый, даже нечего крыть… – Филя, что молчаливый? – А о чём говорить?.. Из сборника «Лирика» Родная деревня Хотя проклинает проезжий Дороги моих побережий, Люблю я деревню Николу, Где кончил начальную школу! Бывает, что пылкий мальчишка За гостем приезжим по следу В дорогу торопится слишком: – Я тоже отсюда уеду! Среди удивлённых девчонок Храбрится, едва из пелёнок: – Ну что по провинции шляться? В столицу пора отправляться! Когда ж повзрослеет в столице, Посмотрит на жизнь за границей, Тогда он оценит Николу, Где кончил начальную школу… |
