В прошлом году биологичка приставала к Эльке Кремлёвой, всё что-то говорила про её причёску: то она слишком лохматая, то наоборот, какая-то куцая, то цвет волос ей покажется каким-то неправильным. Вообще-то Кремлёва – одна из немногих нормальных людей, спокойная как слон. Но когда Римма Константиновна в конце третьей четверти снова завела разговор о причёске, Элька вся сжалась и хрипло сказала:

– Глохни!

Римма не поняла, говорит:

– А?

И Элька повторила, уже громко:

– Глохни, ты. Реально, – и сматерилась. И такая наступила тишина, будто оглохли все, ну я по крайней мере.

Потом, конечно, Эльку таскали к завучу, к директору, она писала какую-то объяснительную или что-то такое. Но главное – Римма от неё отстала. Она даже и не смотрела в её сторону теперь. До конца учебного года она вообще ни к кому больше не приставала.

– Если бы Митька так мог сказать, она бы отстала от него. А он видишь какой.

Эта схема нам известна, всему классу, а Митьке особенно.

Катерину вызвали к доске на русском. Она вышла, пишет там, разбирает предложение. И тут Ирка поворачивается к классу и показывает, будто её тошнит. И Лилька так же. И Дарико с Губановым. Ну, Губач не показывал, что его тошнит, просто скорчился. Потом, когда Катерина шла к своей последней парте, девчонки на неё так посмотрят – и глаза опускают, нарочно. И ехидно улыбаются.

И это теперь на каждом уроке. И на переменах не лучше. Кто-нибудь подойдёт к Катерине, спросит что-нибудь, про английский или так. Катерина начинает объяснять, а она хорошо объясняет, уж это точно. Говорит, говорит, а человек от неё отходит. Просто – ни «спасибо», ни «ой, надо бежать», ни «извини», конечно. Просто начинает не в ту сторону смотреть или уходит. Молча. Потом ещё кто-нибудь что-то спрашивает. Или даже этот же человек, только на другой перемене. И Катерина снова ему рассказывает, как будто всё нормально. Ну не знаю, мне бы с первого раза уже не понравилось, а если бы кто-то так сделал дважды – ну, я просто развернулась бы и ушла. А Дарико наверняка наступила бы на ногу. Она так на ноги ступает, только смотри за ней. Внезапно и больно. Это самая сильная сторона в её личности – ноги. Вроде бы знаю её сто лет, а всё время она застигает меня врасплох. Стоишь рядом с ней, бац! – она уже два раза тебе на ноги наступила. На обе.

Словом, никому бы не понравилось, что его перестают слушать, да ещё специально. Но только не Катерине. Она каждый раз радовалась, когда кто-то к ней подходил. Удивительно, честное слово.

Но это ещё не всё. На перемене, только Катерина выйдет из класса, любой человек, всё равно кто, берёт её сумку и куда-нибудь перекладывает. Кому-то другому, за батарею или в шкаф с наглядными пособиями. Как-то на уроке Дарико меня попросила сумку у новенькой взять незаметно, передать дальше – наши парты рядом стоят, я уже говорила. И тут Катерине повезло. Потому что я не согласилась. Вот ещё. Сами берите, если надо.

Перед физкультурой наступала наша с Катериной мука. Сначала мы ждали, когда все переоденутся и выйдут. Потом отворачивались друг от друга и переодевались. На скорость. Потому что последнему приходилось закрывать дверь и вешать ключ на крючок в спортзале. Засада в том, что крючок очень высоко. Для меня нормально, но я ненавижу заходить в зал последней. А для Катерины высоко. Чаще всего я успевала переодеться вперёд, так что Катерина прыгала под этим крючком. Все уже бегали, разминались, а она вот скакала. Повесит ключ и потом бежит со всеми. И так говорит, негромко, но я всегда слышала:

– Тоже разминка, прыжки-то.

Последний раз, когда Катерина так прыгала, Ирка остановилась и встала скрестив руки. И Лилька, и Дарико. И вообще почти что все девчонки. Разминка сама собой прекратилась.

– Ой, ну давай я тебе помогу, несчастной, – сказала Ирка и запросто повесила ключ.

– Спасибо, – сказала Катерина. Все побежали.

Вот мне интересно: она в самом деле такая блаженная или просто хорошо притворяется, будто ей всё равно? Понимает ли она, что над ней смеются? Или просто она не знает, как ответить, вот и делает вид, будто так всё и должно быть?

А дальше будет ещё хуже, это известно.

Лев просил меня расставить карточки, проверить, всё ли в них нормально. Сделать короткое описание для остальных. По-человечески. Ещё бы сказал – печатными буквами. Или там упаковать в коробку с бантиком. Ну вот, как во все экспедиции звать – так Катерину, как муторное что сделать – это ко мне. Снова я и опять я. Пользуется тем, что я могу побыстрее, чем все другие, всё сообразить и переписать. По-моему, какая-то бесполезная работа. Если тебе надо узнать, что мы откопали, так посмотри карточки сам. Всё равно, если сильно заинтересуешься, полезешь в каталог. Но Льву разве это объяснишь? Бесполезно. Я с ним не спорю, нужно – сделаю. Мне не то чтобы трудно, просто нудно. Ну ладно, оукей. На что не пойдёшь ради Льва. Тем более он тоже будет рядом проверять тетради. Можно поговорить. Хотя это вряд ли. Лев-то готов, и ему болтовня даже не мешает. Но я ничего не могу сказать, когда никого из наших рядом нет. Просто молчу и не могу выдавить ни слова. Даже о погоде. Со всеми людьми так, даже с самыми интересными. Хотя нет, с Иркой мы всё время болтали. Постоянно. Я иногда даже удивлялась, откуда у меня столько слов появляется. Однажды мы с Иркой сидели после урокову Льва, трындели о всяком. Было весело, начиналась весна, с крыши капало, солнце в окно. И я так разошлась, что историк даже бросил проверять тетрадки, сидел и слушал меня. Сейчас не помню, что я там говорила, остроумное что-то. Когда заметила, что Лев сидит раскрыв рот и смотрит на меня, замолчала. А он сказал:

– Вот это голова у тебя! А на уроках молчишь!

Я потом, когда шла домой, всё не могла вспомнить, о чём только что говорила. До сих пор не вспомнила.

Карточек было немного. Хоть и копали в этом году прямо в городе, но людей всё равно участвовало мало. Июль был холодный, посмотришь в окно на морось и тусклую серость – и не захочешь из дома показываться. Так многие и делали – сидели по домам. И правильно, могу я сказать. Раскопки были скучные: мы пять минут копали, потом по часу ждали, когда кончится дождь. Потом ещё сушили раскоп: берёшь губку, промокаешь её в луже, выжимаешь в ведро. До тех пор, пока всё не выжмешь. Главное тут, чтобы ведро было не дырявым, иначе всё бесполезно. И только после этого копаешь. По-моему, едва ли найдётся полных два часа, когда мы работали и не прятались от дождя под навесом.

Итак, что мы нашли в июле? Керамика – 30 штук. Точнее говоря, 30 обломков горшков, просто они так называются: керамика. Фрески – 20 штук. С фресками та же ерунда, что и с керамикой, – название для обломков расписанной стены. Я не сразу научилась отличать обломки чего-нибудь стоящего от простых камней. Да чего там, Лев тоже иногда долго думает, что это ему принесли. Камень, не камень? Смотрит на что-то непонятное в руке, бормочет: бододавка, не бододавка, додинка, не додинка. Ого, что вспомнила, из анекдота про черепаху, снова черепаха. Куда мне от них деваться? Повылазили на мою голову.

Все черепки описаны в сопроводительных карточках: на какой глубине, в каком квадрате найден каждый из них. Примерная площадь поверхности: 1 см², 5 см². Больше нам, пожалуй, и не попадались. Да чего я говорю – пожалуй? Вот у меня тут всё записано. Совершенно точно говорю: не было. Я всё собираю в одну кучку, делаю один список фресок и черепков, потом анализ: на какой глубине было больше обломков, где не было совсем. В другой день ещё посмотрю в других карточках: были ли рядом кости, человеческие или, например, собачьи? Коровьи ещё могут быть, лошадиные, да мало ли чьи? Я всё время думаю: как жили эти люди? Представить невозможно, хоть Лев и рассказывает это на уроках и так, на факультативе. И какие-то книги о древней жизни я читала, однажды сочинение на областной конкурс писала – про доисторического мальчика. Ничего не выиграла, конечно.