– Работы хватает. Вдвоём до праздника управимся.
Стол перед ней был посыпан мукой. На большом глиняном блюде лежали две подтаявшие рыбины с ледника. Десятки крудлей – пирожков с рыбой и зелёным луком – уже жались друг к другу на противне. На соседнем были лепёшки с картошкой и цветами стланника. По старому кьертанскому рецепту в такие добавляют свиные шкварки, но их на столе нет и не предвидится.
– Не надо было столько готовить. Нам это не по карману.
Мама вскинулась, и прядь волос, белых от муки, упала ей на лоб.
– Сегодня праздник Шествий, Иде. Мы благодарим магистра, столицу, препараторов. И, может быть, провожаем кого-то из наших детей в дорогу. Лепта каждого важна, – в глазах Ильны Хальсон всего на миг вспыхнул огонёк, напомнивший о том, какой она могла бы стать, если бы не Матис.
Гордой, красивой, смелой. И свободной.
А потом мы обе услышали тяжёлые шаги отца, идущего мимо кухни – видимо, по нужде.
И огонёк погас – мама снова превратилась в женщину, большая часть жизни которой оказалась трудной и несчастливой – и этого было уже не поправить, даже если я стану лучшим препаратором Кьертании.
– Да, мама. Думаю, ты права. Прости. Давай я разделаю рыбу? А ты сядь к очагу, отдохни.
Разумеется, та и не подумала отдыхать – пока я занималась рыбой, мама толкла травы в ступке, месила и без того идеальное тесто, резала мёрзлый жир на куски, чтобы смазать противень, дробила жёлуди и то и дело проверяла противни, уже уехавшие в очаг.
Мы почти не разговаривали – но в такие моменты, когда рядом не было ни отца, ни сестёр, ни Седки, нам было хорошо друг с другом.
– Ну вот, крудли готовы. Я сейчас задвину их… Думаю, вкуснее никто не принесёт – они ведь по бабушкиному рецепту, верно?
– Верно. – Мама наконец распрямилась, охнула от резкой боли в спине. – Ты хорошая девочка, Иде. Спасибо тебе. Баня скоро будет готова. Иди, сестрёнки ждут тебя. Возьмёшь их с собой?
Я надеялась побыть в одиночестве хоть во время купания, но кивнула.
– Конечно, мама.
– Хорошая девочка, – повторила она и отвернулась к очагу. Я знала, что прямо сейчас мамин взгляд стекленеет от усталости, и больше всего на свете ей хочется остаться одной.
В нашу с сёстрами комнату вела маленькая тёмная дверь – меньше той, за которой была комната Седки. Прямо к стене нашей комнаты со двора лепился курятник, поэтому я привыкла засыпать под кудахтанье и хлопанье крыльев, в облаке запаха птичьего помёта и старого сена.
Сёстры ждали меня – с порога мне в колени ткнулся мягкий говорливый ком, и я присела на корточки, чтобы обнять их, вдохнуть их запах – запах молока и хлеба, трав и тепла – после холодных и солёных запахов разделки.
– Сорта!
– Ты принесла?
– Сорта! Посмотри!
– Я нарисовала орма, но Ласси сказала, что это не орм, а хрюшка.
– Хрюшка и есть, только с крыльями.
– А Ада стащила у мамы из шкафы старую шаль и испортила.
– Я не портила! Это будут платочки! Красивые!
– Такие платочки красивые только Вильниной хрюшке носить…
– Это не хрюшка! Это орм!
– А Иле…
Странно, но их ор, который наверняка с ума бы сводил кого-то другого, никогда меня не раздражал.
Все четверо, светловолосые, голубоглазые, с носами-кнопками и бровями, приподнятыми домиком в вечном изумлении, соседям и учителям, вообще взрослым, даже отцу – особенно отцу – казались почти одинаковыми. Но мне – никогда, даже когда они были совсем крохотными.
Я сунула руку в карман и достала кулёк из газеты. Печёные каштаны – далеко не самое изысканное лакомство, но девчушки пришли в восторг, как пришли бы в восторг, даже реши я попотчевать их дохлыми тараканами.
– Мне!
– И мне!
– А если я свои каштаны принесу, их на костре можно так же запечь?
Они вдруг осеклись, умолкли, и я почувствовала, что воздух за моей спиной изменился.
– Иде. – Отец смотрел на меня из коридора, покачиваясь. Кто-то, может, подумал бы, что он припадает на давно покалеченную ногу, но я точно знала: Матис успел выпить, и побольше Седки, который сейчас, должно быть, спал у себя в комнате.
Некоторое время я ждала, но продолжения не последовало.
– Отец.
Он ещё немного покачался, и его глаза – когда-то ярко-синие, а теперь цвета линялой ткани, затуманились больше обычного. Он походил на кабана. Обрюзгшего, потрёпанного, но всё ещё опасного. От него мне хотелось отвести взгляд куда больше, чем от пульсирующих органов на разделочной площадке, но я знала: делать этого не следует.
– Что ещё за «Сорта»? Её зовут Иде, или вы что, не знаете этого?
Сёстры за моей спиной испуганно засопели. «Сорта» – прозвище, означающее «тёмный» в переводе со старого языка, давным-давно дал мне Гасси за чёрные глаза и волосы, необычные для кьертанки. Мне оно нравилось, и, возможно, именно поэтому отца – бесило.
– И чего вы здесь шумите? Я спрашиваю, шумите здесь чего? Вам заняться нечем? Ваш брат отдыхает.
Именно в тот день мне как никогда хотелось ответить ему иначе, но у меня за спиной были девочки, и поэтому я сказала только:
– Прости, отец. Я сейчас пойду купать их. Мама велела.
Слава Миру и Душе, он позволил нам протиснуться сквозь плотное спиртовое облако, окутывающее его, в коридор. Я знала, что, если обернусь, увижу, как он стоит, шатаясь, и мрачно глядит нам вслед, раздосадованный тем, что предстоящее Шествие не даёт ему сорвать злость так, как хочется.
* * *
В бане я тщательно выкупала каждую из сестёр поочередно, от младшей к старшей. Иле, самая тихая и пугливая, заплакала, когда мыло попало ей в глаз, но быстро успокоилась – её начала смешить бойкая и острая на язык Ада. Прирождённая актриса – сейчас она изображала школьного учителя, господина Древера, который учил когда-то и меня, да так похоже, что я тоже начала смеяться.
Ободрённая, Ада, самая старшая, а значит, последняя по очереди, продолжала развлекать нас, пока я мыла длинные и кудрявые волосы хихикающей Вильны и натирала мочалкой Ласси – как всегда, самую чумазую из всех, с разбитыми локтями и коленками.
– Ну, хватит. Иди сюда, Ада, твой черёд.
– Мне уже десять, – заявила она. – И я могу помыться сама!
– Ну вот. А я надеялась, что мы поможем друг другу. До спины-то как дотянуться? Это, знаешь ли, и взрослым не под силу.
Это сработало. Поломавшись ещё немного для виду, Ада подставила голову под нагретую воду, щурясь от удовольствия. Натирая её волосы мылом, я смотрела на сестрёнок так же, как до того – на маму. Словно впервые.
Из всех девочек Хальсон мне одной не повезло – волосами я пошла в далёкого прадеда по маме, а взгляд очень тёмных глаз казался тревожащим даже мне самой.
Все мои сёстры были красивы классической кьертанской красотой – золотые локоны, ярко-синие глаза – а, когда вырастут, станут ещё красивее.
Все четверо – худые, как птенцы, с торчащими косточками, острыми коленками. Бледные – почти такие же бледные, как я сама, с синяками под глазами, казавшимися огромными.
Но их щёки округлились бы, живи девочки в столице, порозовели бы, как будто в самый центр каждой из них поместили крохотный препарат.
Если бы я и в самом деле стала ястребом… Это наверняка открыло бы все дороги каждой из них.
Ада могла бы стать актрисой. Блистательной красавицей, покорившей высший свет. Вильна, возможно, художницей. Она всё время рисует – на снегу, на стенах нашей комнаты, на полях газет. Расписывала бы стены в храмах и во дворцах, рисовала бы портреты знатных господ. Чем занялись бы бойкая, неугомонная Ласси и тихая, стеснительная Иле?
Всем, чем пожелали бы.
Сытая, безбедная жизнь в тепле, возможности, которые могла бы подарить им только жизнь в столице – вот о чём я мечтала для них.
Это всегда было главным – поэтому ни о чём другом мечтать совсем не хватало сил.
* * *
Я вошла в здание магистрата, когда большая часть речей уже отзвучала. По случаю праздника из главного зала убрали конторки и шкафы – теперь здесь стояли длинные столы со скамьями, на которых расселись горожане. Столы были уставлены домашней снедью. Даже самые бедные – вроде нас – внесли свою лепту. Пирожки с рыбой и луком, лепёшки с зеленью, чёрный хлеб с чесноком, куски домашнего сыра, плавающие в рассоле, картофель во всех видах – варёный, жареный кубиками, печёный в промасленной бумаге. Те, что побогаче, принесли рыбу – солёную и вяленую, и кур, фаршированных грибами и крупой, и пироги с олениной. На одном из столов я приметила даже целого поросёнка. За этот стол было уже не пробиться, и дело явно не в близости к сцене. За ним же, держась особняком, сидели прибывшие в город препараторы – я разглядела лохматую макушку Данта.