— Тому сорок, а Замятне хорошо коли тридцать, — помотал косматой головой Скуратов.

— А, все равно, нужно его как следует допросить, наверняка дома о чем-то таком шептались. Потому я и рассудил: пусть он сам тебя ко мне приведет и до последнего будет в неведении, а потом сам же и…

— Великий государь, повели, сам допрошу. Раз уж доверяешь сие великое дело, доверься и в малом. — Волкову на минуту показалось, что ничего не получится и Иван отдаст невиновного на мучения.

— Да-да, только ты уж допроси его как следует, ладно? — внезапно помягчел царь. — Дело важное. Сам должен понимать. И это… с должности его снимите. Если бы я не сказал, сами не додумались бы. Не должно человеку, под судом находящемуся, должность воеводы справлять. Нелепо сие и неприлично!

— Можно спросить? — Волков на секунду задумался. — Отчего же Третьяк и Потата сразу не нашли могилку, со свежими-то следами оно и сподручнее? Кстати, где она могла ее вырыть? Монастырь — не глухой лес, где чуть в сторонку отойдешь — и рой, копай, никто не заметит. В саду ли монастырском, на огороде появился новый холмик, все равно кто-нибудь обратит внимание, запомнит. Свежие следы отыскать легче. А что теперь, сколько лет-то прошло? Даже если захочу посмотреть на келью старицы Софии, так там уже, наверное, несколько затворниц сменилось. Кабы сразу…

— Могилу особенно не искали, потому как Соломония прокляла каждого, кто найдет и вскроет место последнего упокоения своего дитяти, — вступил в разговор Вяземский.

— Что же до кельи, цела келья, — засуетился царь, — в монастыре вообще мало что меняется. В тот год, что постригли Соломонию, отец выложил огромные деньги на благоустройство монастыря, любил свою первую жену, зла ей не желал. Тогда там много всего отстроили, но подвал не менялся, да и келью после того ее заявления досками заколотили. Отец сначала собирался расследование возобновить, но, пока суть да дело, мамка моя наконец понесла, и он боялся, как бы проклятие Соломонии не коснулось еще не рожденного младенца. Так что келья ее в целости и сохранности. Кроме того, в Москве можешь по палатам походить, где Сабурова жила когда-то. Правда, теперь там моя супруга обитает, а до нее…

— Так ведь это не ее палаты, не Соломонии, — вмешался Малюта.

— Как так не Соломонии? — изумился царь. — Жена царя завсегда живет в этих покоях, там и просторно, и красиво. Мать моя там жила, потом Настя²¹, голубка моя ненаглядная, загубленная во цвете лет, там жила, теперь вот Мария²², а ты говоришь, не те!

— Мне еще старый постельничий Хромов рассказывал, будто батюшка ваш так по Соломонии печалиться изволил, что истинные ее покои повелел спрятать. Потому как он, прости меня, государь, Соломонию очень любил, тосковал. Иногда приходил туда и сидел в полном одиночестве. К тому же комнатка эта крохотная, справа от царской опочивальни, если от входа смотреть. Государь — батюшка ваш опасался, как бы из этой комнатушки за ним кто-нибудь не начал шпионить, потому, в конце концов, велел дверь закрыть на вечные времена. Соломония, видать, даром что баба, а ума была необычайного. Когда государь в своих покоях с кем разговаривал, она все слушала и после советовала, как должно поступить, как правильно рассудить. Государственного ума была женщина.

— Что ты врешь?! Нет там никакой двери. Ни открытой, ни запертой, я бы знал! Сказки все это, и ничего больше. Тоже мне — горница за стеной, а царь не знает, не ведает.

— Горница точно есть, государь, — подумав, поддержал Скуратова Вяземский. — Когда стену, помнишь, жучок проел, пришлось несколько досок менять, комод от стены малость отодвинули, а там дверь. Незаметно войти туда невозможно, потому как сначала нужно тяжелый комод двигать, он и сам пуда на три, да в нем еще и добра разного. Просто так открыть дверь и подслушать невозможно, а станешь двигать — такой шум поднимется… у-у-у…

— Тайная комната. У меня под носом! Зачем ты мне это в Москве не сказал? Я бы давно уже ее отпер, я бы уже знал. А теперь придется ждать, когда обратно поедем. Вот вы какие — верные слуги. Напрасно я вам доверился, иродам. Знаете же, какой я любознательный, теперь точно не усну! Решено: до Москвы путь неблизкий, так что лучше я поеду в Покровский монастырь. С тобой, Волков, и поеду и с десятком твоим. А этих с собой не возьмем. Пусть потом локти кусают, что все самое интересное пропустили.

— Келья, в которой, возможно, сохранились вещи великой княгини… — Волков размышлял. Судьба была к нему более чем благосклонна. Если келья осталась как в тот день, когда строптивая Соломония отказала посланникам царя и те вышвырнули ее вон, есть шанс, что опальная великая княгиня не успела вытащить оттуда какие-нибудь доказательства произошедшего. А раз так, шанс выяснить судьбу младенца казался уже не таким призрачным, как в начале разговора. Последнее его так обрадовало, что Волков чуть было не высказал мысли вслух, но вовремя спохватился, сделав серьезное лицо. — Проклятие, говорите… — почесал бороду. — Если есть хотя бы небольшая вероятность того, что места эти прокляты, я бы попросил, государь, позволить сначала недостойному рабу войти в оскверненную колдовством келью, а уж потом, коли жив останусь…

— Сегодня хочу, сейчас хочу. — топнул ногой Иван. — Сколько нужно времени снять это самое проклятие? Может, и нет никакого проклятия. Почему все, к чему я только не попытаюсь приблизиться, либо проклято, либо отравлено?

— Сначала нужно поглядеть, — сделал суровое лицо Волков.

Несмотря на требования государя немедленно отправиться в Покровский монастырь и вскрыть запертую келью, Волков предпочитал работать по собственным правилам и, прежде чем куда-то ехать, прочитать подготовленные для него бумаги и составить план действий. Сон, в котором присутствовали Немчин и Максим Грек, да невнятный рассказ Замятии — вот и все чем он, по сути, располагал. Негусто. Если уж ехать с обыском и допросами, хорошо бы для начала собрать в кучу факты. Нет, не в кучу, а как раз наоборот: разложить их по полочкам, каждый факт на полагающееся ему место, каждая мало-мальски существенная улика там, где до нее проще добраться.

Келья не отпиралась более сорока лет, еще один день постоит, не рухнет. Ничего с ней не случится. А вот если он — царев дознаватель — явится на место, толком не поняв, что ищет, чего доброго, дров наломает с самого начала, по глупости запоров себе все следствие и, не дай бог, нажив очередных влиятельных врагов там, где самое время обресть душевных собеседников.

Поэтому он отправился в светелку, специально приготовленную для работы с документами и общения с десятком подручных, приученных за годы работы не хуже охотничьих псов вынюхивать следы воров да разбойников. Зная привычки главного в государстве дознавателя, где бы он ни был, ему везде была приготовлена горница с длинным удобным столом, снабженным письменными принадлежностями, а также все, что могло потребоваться для постоя одиннадцати человек. Так было и на этот раз. Расторопный мальчишка, должно быть, из новеньких, во всяком случае, Волков его прежде не видел, постоянно кланяясь и заглядывая в глаза, провел Юрия Сигизмундовича в приготовленную для него светлицу и поспешил оставить грозного дознавателя на пороге, поклонившись ему чуть ли не до земли. Судя по царившей в этой части здания тишине, в светелке никого не было. То ли ребята еще не подъехали, то ли царь желал, чтобы Кудесник разбирался с оставленными ему документами в одиночестве. Он кивнул стоящему у входа часовому и вошел в просторную горницу с двумя окнами. Как обычно, на столе его уже дожидался ларчик с бумагами.

Возвращаться к дверям и выяснять, послали или не послали за ребятами, Волков не стал. Да и вряд ли простой стражник мог быть посвящен в тайны следствия. Коли послали, стало быть, те скоро явятся, не удавятся. Если же бумаги тайные, его с ними все равно дальше порога не пустят, к нему же будут приходить лишь те, кому это позволено. Поэтому, перекрестив лоб на красный угол, он спокойно проследовал до самого удобного места — застланного шкурой медведя широкого кресла во главе длинного, забранного белой скатертью стола. Стол был установлен таким образом, что Волков мог расположиться аккурат напротив входной двери. Как раз так Юрий Сигизмундович и привык работать. На столе перед ним возвышался темный ларчик, перевязанный простой бечевкой с красной сургучной печатью на конце.