Волков откровенно не переносил Малюту; впрочем, мало кто мог подолгу находиться в его обществе, не чувствуя понятного содрогания. Потому как Скуратов, а это было известно всем и каждому, испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение от мучений других людей.
Время от времени Волков и сам был вынужден находиться в слободе и считал проведенное там время чрезмерно утомительным и имеющим мало практической пользы. Так, в двенадцать ночи все вставали на полунощницу, в четыре утра — к заутрене, в восемь начиналась обедня. Если сложить все службы в одну, то по времени получится около девяти часов в сутки. Явный перебор. А куда деваться, когда после обеда все как один заваливаются спать? И нельзя просто отойти в сторонку и… скажем, почитать книгу. И все это не считая обязательных тренировок, воинской муштры, а ведь каждый боярин с малолетства умеет управляться с любым видом оружия, конем, да и в рукопашной не сплохует. Боярин — человек боя. Тем не менее навыки навыками, а без регулярных упражнений в решающий момент можно сплоховать. Волков не переживал относительно времени, потраченного на учебные бои, это дело всегда пригодится. Но почему в свои почтенные сорок лет, когда у ровесников уже внуки, он не может заниматься всеми этими радостями у себя дома? Почему, точно новобранец, должен мучиться наравне со всеми прочими? Как всякий православный христианин, он любил бывать в церкви. Но одно дело посещать храм по воскресеньям, и совсем другое — молиться подобно монаху. У монаха должность молиться, воин обязан оборонять простой народ, купцы — возить товар и торговать в лавках, царь — править. Но попробуй вдолбить это Ивану, особливо когда тому вдруг пристала пора каяться в грехах или сметать поганой метлой все старое, ненужное и ненадежное.
Самое интересное, что во всех этих делах и заботах Иван Васильевич не пытался увиливать от введенного им же обычая, ссылаясь на занятость, прием послов, необходимость решать те или иные государственные дела, требующие его личного догляда. Какое там! Государь показывал пример благочестия, поднимаясь раньше прочих и отходя ко сну позже. Он сам звонил к заутрене, пел на клиросе, усердно молился, а во время общей трапезы с подвываниями и слезами читал вслух Евангелие. Одеваясь как монах, — эту привычку он приобрел после кончины своей первой и любимой супруги Анастасии, — Иван отнюдь не пытался как-либо унизить своего царского достоинства или, боже упаси, занять положение равного среди равных. Опричнина, начавшаяся как введение особенного порядка на землях, относящихся к личному уделу государя, государство внутри государства, постепенно разрасталась, приобретая размеры стихийного бедствия на манер эпидемии черной оспы.
Само слово «опричнина» от слова «опричь», то есть что-то стоящее отдельно, на особый манер, «опричь» — это «кроме». Территория со своими собственными законами и строгим монастырским уставом.
Опричники — это не просто особое воинство, а воинство, избранное для определенной конкретной миссии. Вроде они и в государстве, но не подчиняются законам государства, они опричь — оттого и опричники, кроме — оттого и кромешники.
И если на царской службе традиционно состояли бояре да дворяне, многие поколения которых верой и правдой служили престолу, в опричники имели возможность попасть люди не знатные, но преданные. И в этом была ее великая привлекательность: пролезть из грязи в князи, подняться на гору, даже если гору эту придется предварительно городить из трупов врагов.
В то время когда думские бояре наряжались в меха и пурпур, украшали себя драгоценными перстнями и хвастались друг перед другом богатствами, опричники довольствовались черными монашескими скуфейками, всем своим видом показывая, что служат не за злато, а за совесть. Они же выявляли врагов государства и лично царя, находили колдунов и астрологов, разрушали языческие капища, принося в казну немалые средства, изъятые у осужденных. К кнутовищу каждого опричника была приделана символическая метелка как знак того, что опричники выметают все лишнее, ненужное, сметают старую, отжившую свое время рухлядь, дабы воздвигнуть на освободившемся месте храм нового времени.
Часто государь читал для своих подданных главу из Евангелия, где рассказывается о том, как Христос изгонял торговцев и менял из храма. Слушая в который уже раз эту историю, Волков невольно наблюдал, как разгораются темные глаза рассказчика. В такие минуты он, должно быть, мнил себя ворвавшимся в храм к нечестивцам Спасителем. Однако сравнение совершенно не шло к злобному, скорому на расправы царю.
— Ну что, Кудесник, не пришли я к вам с Замятней навстречу своих людей, вы бы меня, поди, год искали, а я вот здесь. Сижу, точно простой человек, а народу-то и невдомек, что промеж них государь незримо обретается.
— Да уж, потрудиться бы пришлось, — добродушно кивнул Волков.
— Вот смотрю я на тебя и диву даюсь, — продолжал подозрительно елейным тоном Иван. — Вроде знал же, что ко мне едешь, и забирали тебя из дома с добром и лаской, руки не выкручивали, мешок на голову не надевали, а догадаться одеться, как это в опричнине принято, это ты не можешь или не хочешь? Я разве многого прошу? Черные скуфейки да черные подрясники. Что? Не хочется хоронить себя в черном цвете? Девки меньше любить станут? А то, что твой государь простой монашеской скуфейки не стыдится, а носит с почтением, как самую драгоценную одежду, нешто я тебе не пример? Я, к твоему сведению, опричнину учреждал по образцу иноземных монашеских орденов, вступление в которые почитается там за великую честь. А ты что же? Брезгуешь, собачий сын! — Он стукнул кулаком по скамье, на которой сидел.
— Да как можно, государь! — Волков повалился на колени. — Просто ты же в письме своем сам говорил о секретности, а какая секретность, когда я разоденусь как чернец и при этом оружием обвешаюсь. За версту видать, опричники скачут. Скажи еще метлу к кнутовищу привязать да песью голову на шею лошади. Вот и спрятался, вот и схоронился. Да если бы я так поступил, ты бы первый назвал меня дураком и предателем и велел к Малюте идти уму-разуму учиться.
— А что, четко глаголет, — усмехнулся царь. — Как по писаному. — Получается, что ты один мой приказ о секретности выполнил, а охраняющие тебя ребятки оплошали. Ну так щас мы их и призовем к ответу. Ма-лю-та!
— Ни в коем случае, — покачал головой Волков, уже смекнувший, что царев гнев показной. — То, что они были в черном, а я в обычной одежде, как бы давало картинку, будто бы они меня куда-то конвоируют. Будто меня заарестовали и куда-то везут. Куда? Да кто его проверять станет: куда надо, туда и везут. Никто за нами не поехал, не проследил. За что про что, не спросил. Своя хата с краю. Так что маскировка получилась что надо. Но только, когда я к старику своему за ответами поеду, чур, как прежде, сопровождающих со мной не посылать, потому как он никого не разрешает с собой приводить.
— Боишься, что узнаю, где твой волхв обретается, и сам туда в гости наведаюсь? — сощурился Иван. — Что я — православный государь, отказавшийся от злата-серебра и носящий простую монашескую одежду, что я — исполняющий обязанности игумена, смиренно звонящий к заутрене, деток своих созывающий на святую молитву, поющий на клиросе и молящийся денно и нощно о милости Господней, — что я захочу оскверниться общением с нечистым колдуном? Да в уме ли ты, Кудесник?!
— Да разве ж я об этом хотел сказать? Вот ведь язык у меня — не язык, а лопата. Не умею правильно объяснить. Прости меня, государь. Просто старик уж больно древний, как бы не помер со страху, а ведь он нам нужен. Тут уж приходится ловчить да осторожничать… не серчай на меня государь, не прогневайся.
— На все у него ответ найдется. Но на тебя и прежде поступали жалобы, что собачьей головы не возишь с собой.
— А у него волчья имеется, — усмехнулся вошедший в это время в горницу Афанасий Вяземский. — Сам полюбуйся, государь, под ферязью прячет, сучий потрох.
— Покажи волка. — Иван протянул руку, дознаватель был вынужден подчиниться и, сняв с шеи медальон с волчьей головой, положил его на ладонь государя.
