Зловоние оповестило ее о месте следующей остановки раньше, чем она его увидела. Хоть Чжу и была девочкой, но родилась крестьянкой и не страдала излишней стыдливостью. Тем не менее вид монахов и послушников, одновременно мочащихся и испражняющихся, ее шокировал. Прислонившись к стене, она подождала, пока уйдет последний из них, и только потом облегчилась. А затем побежала искать, куда они ушли.

Последний край серой одежды как раз исчезал в дверном проеме. Запах вновь предупредил ее, что это за место, но был несравненно более приятным. Еда. Больше ни о чем не успев подумать, Чжу бросилась внутрь – но тут ее схватили за воротник и выдернули обратно.

– Послушник! Разве ты не слышал колокола? Ты опоздал. – Монах грозил Чжу бамбуковой палкой, и сердце ее упало. За дверью она видела длинную комнату, где другие монахи и послушники сидели на подушках, каждый за отдельным столиком. Другой монах ставил перед ними миски. У нее закололо в желудке. Она вдруг испугалась, что ей не дадут поесть, и эта мысль так ужаснула ее, что затмила даже страх.

– Должно быть, ты новенький. Прими наказание или не поешь, – резко бросил монах. – Что выбираешь?

Чжу уставилась на него. Она никогда еще не слышала такого глупого вопроса.

– Ну?

Она вытянула руки; монах ударил по ним палкой; она бросилась внутрь, задыхаясь, и почти упала на подушку перед пустым столиком рядом с ближайшим послушником. Перед ней поставили миску. Она набросилась на еду. Еда была лучшей из всего, что она когда-либо пробовала; она думала, что никогда не насытится. Плотный ячмень и кислые листья горчицы и редис, тушенный в сладкой перебродившей подливке из бобов с лапшой: каждый глоток был откровением. Как только она все съела, прислуживающий монах налил в ее миску воды. Подражая другим монахам, Чжу выпила воду залпом и вытерла миску подолом своего халата. Монах снова обошел их и собрал миски. Весь процесс еды и мытья мисок занял меньше времени, чем уходит на то, чтобы вскипятить котелок воды для чая. Потом взрослые монахи поднялись и, громко топая, поспешно куда-то отправились, вероятно, чтобы снова сидеть и молчать.

Поднимаясь с места вместе с другими послушниками, Чжу почувствовала незнакомую прежде боль в животе. Только через несколько секунд она поняла, что это за боль. «Он полный», – подумала она с изумлением. И в первый раз после ухода из деревни Чжонли, в первый раз после того, как отец предложил ее бандитам и она узнала истинное значение слова «небытие», она поверила, что сможет выжить.

Послушники, от маленьких мальчиков до взрослых, почти двадцатилетних мужчин, разделились на группы по возрасту. Чжу поспешно поднималась по одному каменному лестничному пролету за другим позади самых младших. Пар шел у нее изо рта и был виден на фоне холодного синего рассвета. Склон горы, покрытый чащей зеленых растений, вздымался рядом с ними. Чжу ощущала его вкус на языке: густой, пьянящий, пенистый вкус жизни и разложения, не похожий ни на что знакомое ей раньше.

Откуда-то издалека, снизу, донесся ритмичный стук по дереву, потом звон колокола. Теперь, когда света стало достаточно, Чжу видела, что монастырь представляет собой ряд террас, вырезанных в склоне горы, и каждая терраса застроена деревянными домами с зелеными крышами, с дворами и лабиринтом узких дорожек между ними. Из темных расселин доносился запах ладана. В одной расселине она мельком увидела груду ярких плодов, окруженную толпой белых фигур. Опять монахи. Но не успела эта мысль сформироваться в ее голове, как что-то холодное погладило ее по бритой голове.

Сердце ее заколотилось, и она пустилась бежать, еще не успев осознать этого: вверх, прочь от того темного места. К ее облегчению, через несколько секунд послушники добрались до места назначения на одной из самых верхних террас. Они сбросили сандалии и вошли в длинную, полную воздуха комнату. Зарешеченные окна вдоль одной стены были распахнуты, из них открывался вид на тщательно ухоженные поля в долине под ними. Внутри стояло около дюжины низких столов на темном деревянном полу, так отполированном ногами за многие века, что Чжу подошвами босых ног чувствовала только гладкую прохладу.

Она села за пустой столик для письма и почувствовала, как ее испуг тает, когда она потрогала лежащие на нем странные предметы. Кисть, сделанная из какого-то мягкого, темного волоса, и белый квадрат чего-то, похожего на ткань. Бумага. Наклонное каменное блюдце с лужицей воды в низкой части. Короткая черная палочка, которая испачкала ее пальцы какой-то сажей. Другие мальчики уже взяли свои палочки и терли ими в блюдце. Чжу сделала то же самое и с растущим восторгом смотрела, как вода в ее блюдце стала черной, как зрачок. Чернила. Она подумала, что, наверное, она первый житель деревни Чжонли, который видит эти почти волшебные предметы, о которых рассказывалось в сказках.

В этот момент в комнату быстро вошел монах, постукивая бамбуковой палкой по ладони. Расщепленная на две части посередине палка щелкала так свирепо, что Чжу подскочила. Это было ошибкой. Глаза монаха тут же уставились на нее.

– Ну-ну Наш новый послушник, – сказал он неприветливо. – Надеюсь, у тебя больше оснований для пребывания здесь, чем просто упорство муравья, вцепившегося в кость.

Монах с важным видом подошел к столу Чжу. Она со страхом смотрела на него снизу, весь ее восторг испарился. В отличие от загорелых, пропыленных лиц крестьян Чжонли, лицо монаха было бледным и покрытым мелкими морщинами, как корка тофу. Каждая морщинка загибалась вниз, выражая неодобрение и неудовольствие, а его глаза сердито смотрели на нее из темных глазных впадин. Он шлепнул на стол какой-то предмет, заставив ее подскочить во второй раз.

– Читай.

Чжу смотрела на этот предмет с неотвратимо нарастающим чувством ужаса, знакомого ей по ночным кошмарам. Книга. Она медленно открыла ее и смотрела на знаки, идущие сверху вниз по разлинованным страницам. Каждый знак был уникальным, как листок дерева. И для Чжу знаки были такими же непонятными, как листья, она не могла прочесть ни одного из них.

– Конечно, – ядовито произнес монах. – Вонючий, неграмотный крестьянин, и почему-то от меня ожидают, что я превращу его в образованного монаха! Если Настоятелю хочется чудес, ему следовало выбрать на должность учителя новичков бодхисаттву[5]. – Он так хлестнул по руке Чжу палкой, что она охнула и отдернула ее, потом перевернул книгу вверх ногами. – Как сейчас изменилось обучение новых послушников! Когда я был новичком, нас обучали монахи, которые кричали на нас и отдавали приказы день и ночь. Мы работали до тех пор, пока не падали с ног, и тогда нас избивали до тех пор, пока мы снова не поднимались, и каждый день мы ели только один раз и спали по три часа. Так мы жили, пока у нас не оставалось ни одной мысли в голове; не оставалось воли; не оставалось самих себя. Мы становились всего лишь пустыми сосудами, очищенными от всего. Вот как надо правильно обучать послушников. Зачем бодхисаттве, просвещенному, нужны светские знания, если он способен передать ученикам дхарму, священный закон? Но этот Настоятель… – Он поджал губы. – У него другие понятия. Он настаивает на получении монахами образования. Он хочет, чтобы они умели читать и писать и считать на счетах. Как будто наш монастырь не более чем какое-то мелкое предприятие, озабоченное только рентой и прибылью! Но, какими бы ни были мои чувства, к сожалению, задача обучить тебя поручена мне.

Он с отвращением смотрел на нее.

– Понятия не имею, о чем он думал, когда впустил тебя. Посмотри на свои размеры! Сверчок и тот крупнее тебя. В каком году ты родился?

Чжу низко склонилась над столом, не обращая внимания на то, что сладкий запах книги вызвал спазм у нее в желудке.

– В год… – Ее голос звучал хрипло, так давно она им не пользовалась. Она прочистила горло, и ей удалось выговорить: – В год Свиньи.

– Одиннадцать! Когда обычный возраст для поступления к нам – двенадцать лет. – В голосе монаха появилась новая мстительная нотка. – Полагаю, расположение Настоятеля дает тебе повод вообразить, будто ты какой-то особенный, послушник Чжу.