Наставник Фан так покраснел, что сетка шрамов посвящения на его черепе приобрела чисто-белый цвет. Он развил бурную деятельность, его обвисшие морщинистые бока захлопали, как плавники, и в ту же секунду он за ухо вытащил Чжу из воды. Она взвыла от боли.

Он швырнул ее через комнату, прямо сквозь призраков, и запустил в нее ведром. Оно врезалось в нее и сбило с ног.

– Правильно, – сказал он, дрожа от ярости. – На колени!

Прикосновение к бестелесным фигурам духов вызвало у нее ощущение, будто ее пронзила тысяча ледяных игл. Чжу встала на колени со сдавленным всхлипом. Кожа горела от прикосновения к призракам, в голове звенело от удара об пол. Сквозь головокружение она наблюдала, как наставник Фан пытается решить, что с ней сделать. Не только наставник Фан следил за ней. К своему ужасу, она чувствовала, что само Небо осматривает оболочку Чжу Чонбы, словно почувствовав присутствие внутри чего-то неправильного. Холодное ничто прикоснулось к ее затылку, и, несмотря на теплый воздух в бане, она задрожала так, что у нее застучали зубы.

– Ты, дерьмо собачье, – в конце концов оскалился наставник Фан. Он схватил ведро и ударил им в грудь Чжу. – Будешь держать его над головой до вечернего колокола, и за каждый раз, как ты его уронишь, ты получишь удар тяжелой бамбуковой палкой. – Его сморщенная грудная клетка яростно вздымалась. – А для воспитания должного уважения к старшим и прилежания в труде ты будешь размышлять об этих принципах, пока будешь мыться холодной колодезной водой. Банный день – это привилегия. Если я когда-нибудь увижу или даже услышу, что твоя нога ступила в баню, я выгоню тебя из монастыря.

Он с садистским удовлетворением смотрел на нее сверху. Он хорошо знал, как послушники радуются банному дню и что, по его мнению, он у нее отнимает. И если бы она была любым другим послушником, вероятно, она была бы несчастна: нескончаемые жернова монастырской жизни и нет никакой надежды на что-то приятное.

Чжу, пошатываясь, встала и подняла ведро. Он было деревянное и тяжелое. Она знала, что уронит его сотни раз до вечернего колокола. Долгие часы агонии, и сотни ударов после этого. Это наказание было таким ужасным, что любой другой заплакал бы от страха и стыда, получив его. Но когда Чжу подняла ведро над головой дрожащими от напряжения руками, она ощутила, как холод и страх сменяет облегчение, облегчение такое жгучее, что оно превращается почти в радость. Она совершила невозможное.

Она убежала от своей судьбы.

Чжу и Сюй Да сидели верхом на крыше Храма дхармы и меняли черепицу, за зиму пришедшую в негодность. Можно только мечтать о таком месте работы, подвешенном между небом, усеянным барашками облаков, и морем блестящих зеленых крыш с золочеными флеронами на концах, которые загибались вверх, как волны. За скопищем внутренних дворов, за равниной они видели сверкающую полосу долины реки Хуай. Так как все похожие вещи связаны между собой, в форме облаков отражалась та далекая земля. Облака, похожие на рыбью чешую, плыли над озерами и реками; облака в форме кустов висели над холмами. А под медленно возносящимися цветами из желтой пыли маршировали армии.

Солнечные лучи были теплыми, и Сюй Да снял рубаху и обе рясы, верхнюю и нижнюю, и работал полуобнаженный, в одних штанах. Благодаря тяжелому труду в шестнадцать лет у него уже было тело мужчины. Чжу сказала немного раздраженно:

– Если будешь так бегать, накличешь смерть.

Наставник Фан всегда без колебаний пускал в ход бамбуковую палку, когда видел послушников, нарушающих правила приличия. Двенадцатилетняя Чжу, которую пронзал холод каждый раз, когда ей приходилось признать, что у нее тело мальчика, но никак не тело мужчины, очень ценила эту строгость наставника Фан.

– Думаешь, ты так красив, что все хотят тебя видеть?

– Девушки хотят, – с усмешкой ответил Сюй Да, говоря о деревенских девушках, которые всегда хихикали, приходя с подношениями.

– Девушки, вечно девушки. – Чжу закатила глаза. Так как она была младше и пока не стала заложницей пубертатного периода, ее раздражала одержимость Сюй Да. Изо всех сил подражая учителю дхармы, она произнесла: – Желание – причина всех страданий.

– Ты пытаешься меня убедить, что был бы счастлив остаться здесь вместе с этими сушеными папайями, которые проводят всю жизнь в зале медитации? – Сюй Да понимающе улыбнулся ей. – У них нет желаний. Но я ни на миг не поверю, что у тебя так же. Может, о девушках еще рано говорить, но любой из тех, кто помнит, как ты попал в монастырь, понимает, что ты знаешь, что значит хотеть.

Пораженная Чжу вспомнила отчаянное, животное желание выжить, которое побудило ее присвоить жизнь Чжу Чонбы. Даже сейчас она ощущала его в себе. Она никогда прежде не связывала его с тем желанием, которое было темой лекций учителя дхармы. На мгновение она почувствовала обжигающее прикосновение того старого уголька обиды. Ей казалось несправедливым, что другие страдают за жажду удовольствий, а она страдает только за то, что хочет выжить.

Внизу под ними вдруг послышался шум, вспыхнул свет, замелькали цветные пятна. Колонна из десятков солдат вливалась в главный двор, знаменосцы несли флаги цвета голубого неба. Доспехи солдат сверкали, отражая свет, как вода. У Чжу промелькнуло воспоминание: темная, сверкающая река, текущая по пыльным склонам холмов Чжонли откуда-то из прошлой жизни. Настоятель, величественный в своем красном халате, появился на ступенях лестницы, ведущей в Зал Большого Храма, и ждал, безмятежно сложив руки перед грудью.

– Великий князь провинции Хэнань и его сыновья решили заехать по пути домой, – сказал Сюй Да, подошел к Чжу и сел рядом с ней на край крыши. Будучи старшим, он обычно лучше знал монастырские сплетни. – Ты знал, что ху[9] не могут вести кампанию летом, потому что они холоднокровные, как змеи? – Он воспользовался словом, которым большинство наньжэней, жителей юга, самого низшего из четырех классов империи Великая Юань, обычно называли своих правителей-монголов.

Варвары.

– Разве змеи не любят тепло? – возразила Чжу. – Когда ты в последний раз видел змею в снегу?

– Ну, так говорят монахи.

Ветер развевал плащи солдат, отбрасывал их назад, на сверкающие плечи. Их круглые бесстрастные лица смотрели вперед. По сравнению с вялыми монахами монголы выглядели людьми другой породы. Не чудовищами с конскими головами, которых раньше представляла себе Чжу, наслушавшись рассказов отца, и даже не жестокими завоевателями из повествований ученых наньжэней, а сверкающими, бесчувственными существами, подобными потомству драконов.

Зазвучала флейта. Великий князь Хэнани пересек двор и поднялся по ступеням к Залу Большого Храма. Роскошный мех его плаща шевелился и переливался, как на живом звере. Его шлем венчал плюмаж из белого конского волоса. Следом за ним шли трое юношей с сияющими улыбками. Они шли с непокрытыми головами, ветер развевал их непривычные ее взгляду косы. Двое носили доспехи, а на третьем был халат чудесного, переливающегося пурпурного цвета магнолии, и Чжу сначала подумала, что он сшит из крыльев бабочки.

– Должно быть, это наследник Великого князя, господин Эсэнь, – Сюй Да указал на высокого юношу в доспехах. – Значит, в пурпурном халате господин Ван, младший сын.

Князья и господа: люди из сказок, ставшие реальными. Представители мира за пределами монастыря, который до этого момента был для Чжу лишь названием на карте. «Мир, в котором существует величие», – внезапно подумала она. Когда она украла имя Чонбы и шагнула в сброшенную оболочку его жизни, она думала только о том, чтобы все верили, будто он выжил. Заняв его место, она уже почти забыла о той судьбе, которая была определена Чонбе при жизни. «Величие». В применении к Чонбе это слово оставалось таким же бессмысленным, как и тогда, когда Чжу услышала его в первый раз, при свете свечи предсказателя. Но теперь, глядя вниз на эти величественные фигуры, со словом «величие» на губах, Чжу ощутила внезапное желание, которое исчезло, как только она его осознала: вызывающее тошноту любопытство, охватывающее людей, стоящих на краю пропасти и гадающих, что будет, если они прыгнут вниз.