Иногда она брыкалась и царапалась, больше машинально, нежели искренне веря, что сможет его остановить. Иногда, отчаявшись, только тихо плакала, нервно сжавшись всем телом, отчего его проникновения ощущались неприятно, даже болезненно.

Но особенно Гермиону мучило то, что каждый их акт заканчивался ее оргазмом. Долохов умело стимулировал самые чувствительные точки ее неопытного тела – с нежностью растирал выпуклое скопление нервов на вершине ее интимной зоны, мягко поглаживал возбужденные горошинки сосков. Изучая каждый квадратик вожделенного тела, он нашел те эрогенные зоны, о которых она и не подозревала.

Поначалу она честно старалась игнорировать приятное тянущее чувство внизу живота и вихрь удовольствия, закручивающийся где-то в районе пупка, но затем отбросила эти намерения, поняв их абсолютную тщетность. В конце концов, она вынуждена была признать, что Антонин Долохов был умелым любовником, слишком умелым, чтобы она могла противиться его попыткам возбудить ее, заставляя буквально истекать соками.

Он всегда сначала распалял ее – касаниями, поцелуями, пошлыми словами, нашептываемыми на ухо. А когда там внизу становилось влажно, он проводил рукой между нежных складок до клитора и начинал выводить круги на чувствительном местечке, постепенно набирая темп. Покалывание по всему телу от этих его манипуляций в какой-то момент становилось настолько приятным, что она рефлекторно раздвигала ноги шире, как бы призывая его к более активным действиям.

Долохов позволял ей сначала кончить самой, и лишь когда ее тело расслаблялось в его руках после мощной волны удовольствия, которая накрывала ее с головой, заставляя кровь стучать в ушах, он входил в ее все еще чувствительное лоно, вызывая протяжные стоны. От ощущения наполненности и интенсивного трения его массивного члена о нежные стенки ее влагалища, Гермиону вскоре захватывал второй оргазм, обычно не такой продолжительный, как первый, но часто более насыщенный и экспрессивный.

Ощущение сжимающихся стенок ее влагалища провоцировало и его удовольствие, и он обычно кончал либо одновременно с ней, либо почти сразу после, уперевшись ей в матку своим горячим членом.

А когда эйфория улетучивалась, Гермиона начинала испытывать сильнейшее презрение к себе. Она чувствовала себя предательницей, не только своих друзей и близких, но и тех идеалов и принципов, которым она следовала по жизни. Ведь если само изнасилование она никак предотвратить не могла – Долохову и без магии не составляло труда подавить ее сопротивление – то уж удовольствие в объятиях врага она получать точно не имела права. Это было омерзительно и аморально. Что бы подумали о ней ее дорогие Гарри и Рональд? Наверное, они бы отвернулись от нее в отвращении. И она бы их поняла, потому что каждый раз после бурной ночи с Долоховым, она именно это и испытывала, смотрясь утром в зеркало – отвращение к своему телу, на котором тут и там виднелись засосы, оставленные насильником, и отвращение к той слабой, погрязшей в порочных желаниях девушке, которой она стала.

Антонин решил, что о приказе Темного Лорда он расскажет грязнокровке после вечеринки. Сегодня утром она и так выглядела слишком удрученной. Конечно, он понимал, что головокружительное удовольствие, которое он все эти дни старался доставить ей, чтобы отвлечь от депрессивных мыслей в связи с предстоящей встречей со старыми знакомыми, едва ли способно полностью подавить все те кошмарные картины, которые наверняка рисует ее воображение. Но иного способа, как помочь ей, он не знал.

До начала праздника оставалась всего пара часов, и он направился к ней в комнату, чтобы проверить, как продвигаются сборы. Не сказать, чтобы он был сильно удивлен, когда, зайдя в ее спальню, грязнокровку там не обнаружил.

Опять прячется.

Признаться, ему нравилась эта охота. Это было волнующе. Когда он искал ее, в нем пробуждалось пьянящее чувство азарта. Ведь если действия грязнокровки он легко мог предугадать, то ее эмоции были непредсказуемы и каждый раз открывали перед ним новые ее грани.

Но сегодня это было совершенно не к месту. Он и сам чувствовал себя неспокойно, и ему точно не хватало нервов еще и на поиски и усмирение его строптивой гриффиндорки.

Он нашел ее в малой гостиной, куда зашел как раз в тот момент, когда грязнокровка хотела ускользнуть из дома через стеклянные двери.

Конфундус повалил ее на землю, а Связывающее заклятье его собственного изобретения сцепило ее руки и придавило их к полу, фиксируя у нее над головой.

– Знаешь, в другой день я был бы очень рад поиграть с тобой в догонялки, грязнокровка, – произнес Долохов, приблизившись к замеревшей в страхе Гермионе, – но сегодня не самое подходящее для этого время.

– Я не пойду на эту вечеринку! – воскликнула девушка, засучив ногами по полу.

До чего же желанной было сейчас тело маленькой грязнокровки.

Сколько там до начала праздника, часа два? Время на то, чтобы скинуть гору накопившегося стресса, еще есть.

Он расстегнул льняную рубашку, но не стал ее снимать. Он помнил, что грязнокровка почему-то была более восприимчивой к его ласкам, если на нем в этот момент была какая-то одежда. Еще одна загадка в ней, которую ему предстоит разгадать.

Девушка снова попыталась вывернуться из захвата магических пут. Долохов окинул ее хрупкую фигурку взглядом, в котором уже вовсю закручивалось желание. Если ей он нравится одетым, то его совершенно точно она больше возбуждала полностью голой.

Снять с нее все эти тряпки.

Он опустился перед ней на колени и взмахом волшебной палочки растворил ее джинсы, свитер и обувь. Гермиона взвизгнула от неожиданности и снова попыталась вырваться. Ее нагое тело изгибалось в таких призывных позах, что он едва сдержался, чтобы не ворваться в нее без всякой прелюдии.

Он опустил ладонь на ее левую грудь.

– Не трогай меня! – вскрикнула Гермиона.

По выражению ее лица было видно, что она пыталась вложить в эту фразу всю злость, на которую была способна, но ее тело дрожало от страха, что делало ее усилия совершенно напрасными.

– Хочешь, чтобы я сразу вошел? – Долохов усмехнулся. – Без предварительных ласк, которых так жаждет твое сладкое юное тело?

– Я ничего не жажду! Я ненавижу тебя! – свирепый взгляд медовых глаз, казалось, сейчас пронзит его насквозь.

– Не жаждешь, значит? Давай проверим.

Он продвинулся правее, расположившись прямо между ее ног. Девушка попыталась пнуть его, но он легко поймал сначала одну ее ногу, а потом вторую, обхватив их руками в районе лодыжек и широко раздвинув в стороны.

– Ну вот, как я и предполагал, уже вся мокрая, – констатировал он, и Гермиона покраснела как рак.

Антонин придавил коленями ее расставленные и согнутые в коленях ноги и расстегнул брюки, вытащив член.

Как ни пыталась, Гермиона никак не могла воспрепятствовать Долохову, когда он толкнулся в ее лоно, которое в нынешнем положении было максимально открыто перед ним.

– Ох, святая Моргана, ты все еще такая узенькая. Это потрясающе.

Гермиона скривилась. Обычно, прежде чем войти, Долохов какое-то время ласкал ее, позволяя отвлечься и расслабиться, поэтому его проникновения, если она специально не сжималась, ощущались скорее приятно. Но сейчас она сама напросилась – вывела его из себя и получила то, что заслужила. Огромный член Пожирателя Смерти ворвался в нее сразу на всю длину, уткнувшись в матку и это было не сказать чтобы больно, но очень некомфортно.

– Сейчас, сейчас, лапонька, – взглянув в напряженное лицо девушки, прошептал Долохов и сделал еще несколько толчков, прежде чем отстраниться и прикоснуться шершавым пальцем к бугорку между ее половых губ.

Грубые поглаживания по чувствительному месту и ощущение заполненности от члена Долохова, который оставался внутри, вызвали прилив удовольствия в теле Гермионы, и когда он возобновил движения, они больше не несли с собой боль, а лишь усилили сладостные спазмы мышц, заставив девушку непроизвольно выгнуться дугой с протяжным стоном.