– Нагих. Все семя в Пелым. Память о них избыть. Углич вон он как бельмо в глазу. Всем видать. Не прыщ на заднице. – это уже Федор Никитич себя проявил, а Годунов как бы и не слышал. На Шуйского посмотрел.

– Князь Василий Шуйский что думает?

– Чем дальше от Москвы тем славы больше. – заметил князь Василий. Эх, знал что-то князь Василий. Все понимал. Здесь среди этой расплывающейся серой роскоши, его скромное платье блестело самым лучшим бриллиантом.

– Тебе ли не знать. – подметил молодой Романов.

– Мне ли не знать. – смиренно признал Шуйский.

Лупп не унимался.

– Кто теперь про брата твоего помнит, князь Василий? А он герой. Псковский сиделец. Баторий круль польский об этого воеводу зубы обломал. А как злоумышлять стал. Новую жену царю Федору приготовил. Вмиг в опале оказался и смерть нелепую принял. В келье угорел. Кто про него теперь помнит.

– Я помню.

– Вот так так. Смотри, правитель, зря ты его из опалы достал. Не смирились не забыли Шуйские. – Романов посмотрел на Годунова.

– Прав ли Федор Никитич, князь Василий? – спросил правитель.

Шуйский отпираться не стал.

– Прав. Прав. Не забыли Шуйские. Не забыли, что бунтовали против законной власти и не простим себе этого пока не искупим грех верной службой.

Ох и скользкая жаба. – громко сказал Федор Никитич, но про себя.

– Верю тебе, князь. А более всего твоему поучительному прошлому. Оно ни тебе ни меня не подведет. Что с Нагими присоветуешь? – поддержал Годунов Шуйского.

– Если бы не Дмитрий. Раз и нет Нагих. А здесь. Природного царя наследник. Тут думать надо кем он дальше будет. Рюрикович по имени и Нагой по естеству. Их разделить надо. Нагих в Угличе оставить, а Дмитрия сюда в Москву. При себе держать. Понадежней.

Федор Никитич не сдавался.

– Дмитрий в Москве повод для бунта. Всегда и везде. А Пелым. Там им хорошо будет. Лес, монастырь и палаты каменные. Приставом Пеха пошлем, а князь Василий?

Шуйский улыбнулся и кивнул головой.

Правитель снова отошел к окну. Всех выслушал, теперь ему решать. Сказал сам себе вполголоса.

– И ничего-то ему не нужно. Ни одеж золотых, ни казны. Потому как природный. Настоящий. От бога. Как Дмитрий царевич. Царь государь. Батюшка. Царица волнуется. Обедать пора.

Один из мужиков поднял голову и махнул рукой правителю. Годунов свое решение принял, но никому об этом не сказал. Ни для этих ушей такое решение. Снова правитель прошел мимо пустого трона и залицемерил как замироточил в церковный расписанный в святцах праздник.

– Мы с вами люди наилутчшие, но такое дело не нашего умишка. Здесь речь о сыне государевом. Значит, государь решать будет.

* * *

По рыночной площади Углича расхаживал казак Рыбка. Вокруг верблюда Васьки образовался почтительный круг из горожан никогда не видавших такого чуда. У Каракута на руке сидел недвижно белый кречет в слепой шапочке. Рыбка ходил кругами. Размахивал на все христианские стороны белоснежной огромной костью. Развлекал народ честной.

– А зайцы в Сибири как коровы. Их доить можно. – возглашал громко и серьёзно казак.

В толпе рассмеялись.

– Вот брехун казак.

– Брехун? А это что, по-твоему? – Рыбка махнул костью.

– Нога зайчонка сибирского. Сибирь это Эдем, где млеко в берегах. Земля жирнее самого жирного попа. Из одной елки полдеревни срубить можно. Рыбы в реках воды не видать. Так что православные, если хотите как у Христа запазухой жить. Бросай все. Дуй в Сибирь. Мы сейчас в Москву. Ермаковскую казну царю везем. Потом назад пойдем. Так что женочки которые вдовые, бобылихи или так одинокие. Девицы на вас надежда особая. Казаки, воеводы, людишки царские, полоненные. Вся Сибирь стонет. Какая нибудь хворая лядащая бабешка на которую в Угличе никто и не взглянет. Царицей будет. Ханшой Обдорской земли и всех пределов.

На краю толпы образовалось неожиданное смятенье. Через толпу пробивались братья Нагие с холопами. Колотили деревянными ручками нагаек по неуклюжим медлительным спинам. Стихло веселье. По получившемуся проходу шел царевич Дмитрий. По бокам и позади Нагие.

– Кто такие? Что затеваете? – спросил Афанасий Нагой. Младший брат Михаила. Лицо молодое и задиристое.

– Сибирское посольство к государю… И к нашим девкам женихи. – подлез к нему близко какой-то посадский.

Нагой толкнул его в грудь.

– Чего зубы скалишь?

Дмитрий смотрел на Ваську.

– Это верблюда?

– Он самый княже. – торжственно произнес Рыбка.

– Царевич казак царевич. – сказал Михаил нагой.

– Прости царевич.

– А кроме коровы горбатой что еще из затеек имеется?

Рыбка протянул кость.

– Вот. Зайца сибирского нога.

– Возьмем? Царицу потешим. – спросил Михаил у царевича.

Дмитрий заметил кречета.

– Кто это у тебя?

– Белый кречет, царевич. Самый сильный охотник. Никакой сокол не сравнится. Бесценная мудрая птица. Но и достать его трудно. Гнездо ставит высоко. В полунощных горах. Много охочих людей его добывают да мало кому он дается.

– По мне такой слуга. Дядя возьмем птицу. Давай казак.

– Не могу царевич. Это дар воеводы Трубецкого победителю Кучума царя.

– Годунову? – царевич спросил гневно.

Михаил вмешался.

– Дай казак. Тебе царевич велит.

– Моя бы воля… Отдал бы. Но нет здесь моей воли. То царская воля и птица царская.

– Не мне значит… Все равно царем буду моей станет. А Годунова, Годунова…

Внезапно речь его оборвалась. Дмитрий повалился на землю. У него мелко начали дрожать руки и ноги. И стон такой же раздался мелкий и жалкий. Неправильный детский стон. Михаил Нагой действовал быстро.

– Кругом! Кругом становись! – закричал он.

Нагие и остальная свита захватила Дмитрия в кольцо. Закрыла от нескромных взглядов. Кричали.

– Расходись! Расходись!

Михаил Нагой на колени пал перед царевичем. Держал голову. Вставил тонкое лезвие ножа между зубами.

Афанасий Нагой с обнаженной саблей приблизился к Каракуту. Каракут мгновенно понял, что сейчас произойдет. Пытался вытащить шашку. Сзади на него набросились. Прижали к земле. Рядом бросили Рыбку. Афанасий Нагой рубил редкую благородную птицу и яростно втаптывал в грязь уже безжизненное тельце.

Битяговский выделил рассохшиеся дроги и добротную костлявую лошадку.

– Смотри, стрелец, добро казенное.

– А везти куда?

– Куда? – Битяговский задумался. – А куда у вас привычно возят?

Торопка пожал плечами.

– Не знаю… Такого у нас еще не было.

– Какой поп не откажет к тому и вези. – решил дьяк.

На дрогах вернулся Торопка к Троицким воротам. Даша сидела рядом с матерью. Макеевна гладила ее по голове и вздыхала. Торопка вытащил заступ.

– Отойдите пока…

Раскапывал Торопка Устинью долго. Хоть и мертва, старался не повредить. После того как казаки уехали, Устинья глаза не открывала. Ждали до вечера, пока Макеевна не сказала.

– Все, сынок. В церковь надо везти.

Пока Торопка махал заступом, Даша тихо плакала. Наконец Торопка подхватил еще теплую, не задеревеневшую Устинью под плечи и потащил из ямы. Макеевна взялась за ноги. Вместе они положили Устинью на дроги. Макеевна уселась сзади. Торопка старался ехать медленно, чтобы Даша не отставала. Она шла позади стучащих по бревенчатой мостовой дрог и плакала, утирала лицо мокрым рукавом. На улицу с низенькими избами вывалился угличский народ. Посмотреть, что творится. Для Макеевны самое раздолье. В ее подоле лежал наконец отвоеванный бердыш. Макеевна дробно кланялась людям и добродушно рассказывала всей улице.

– Отмучилась, грешница… Здорово, Лукич. Видал, какой Торопка мой.

Проходящий мимо Лукич ворчал.

– Сопли подтереть… Так чисто воевода.

Макеевна шумела вслед.

– Поглядим, поглядим ишо, борода твоя козлиная.

Торопка, сгорая от стыда, выговаривал матери.