Так вот подворье у Шуйских богатое. Стены кирпичные и красные. С намёком. Тоже фрязин строил. Не маэстро Фиорованти. Пониже и пожиже, но по образу и подобию. У тяжёлых в свейском железе ворот два здоровенных холопа бездельем мучались. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Отворот и Укорот их на княжьем дворе прозвали. А христианских своих имен они стеснялись.

– Не туда идёшь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще. – орал, надсаживался Укорот. Крутил похабно пороховой рог на цепке у широкого расписного золотой нитью пояса. Скользящая мимо молодка статная и купчистая насыпала озорно и дерзко в ответ.

– Да что с тебя взять? С холопа смиренного. Что мы с тобой делать будем? Ворота подпирать на пару?

– Смотря чем подпирать. – не унывал Укорот.

– Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.

– Брось, Укортище. – Окорот хлопнул товарища по ленивому животу. – Гляди, тютя, едет.

Окорот схватил за уздцы крестьянскую лошадку. Тащила она за собой скрипучую телегу с ражим мужиком. В бороде, армяке и с рыжей глупостью в круглых глазищах.

– Куды? – ловко, по-хозяйски спросил Окорот.

– Туды. – ответствовал мужик степенно.

– Куды туды? – настаивал Окорот.

Мужик не уступал.

– Туды куды.

– Туды? – Окорот спуску не давал, а мужик в своем праве и это чувствовал.

– Туды.

Сдался Окорот. Отпустил уздцы и посторонился.

– Туды? Туды можно. Если бы куды… Езжай, тетёха.

Мужик лошадку приложил кожаной плетёшкой и поехал. Аж светился, что москалю вломил, как Половин Целикович. Окорот смотрел вслед и приговаривал.

– Вот где, балабол. Не заткнёшь. Что там?

Пока Окорот разговоры разговаривал, Укорот в телеге мужика шуровал. И с прибытком. Через ворот залез под рубаху и показал опасливо разлапистый щучий хвост.

– Ух ты, какая жирная да приличная. – подивился Окорот. – Чисто Меланья Патрикиевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.

Не успели они порадоваться как одна из створок тяжёлых высоких ворот открылась и на улице появились красиво ряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними ехал преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый, тщедушный человек на хрупкой лошадке. У человека были пронзительные, всё подъедающие глаза. И честно добытую щуку он замеьтил сразу.

– Что это у тебя, Укорот? – голос у князя Василия Ивановича был высокий и низкий. Такой. Как все у князя. Подчиненный. Укорот, не будь дураком, сразу на колени бухнулся и щуку перед собой на руках держал.

– Вот, княже. Расстарались. Из воздуху добыли.

Василий Иванович разлепил тонкие, бледные губы.

– Узнаю московский воздух. В поварню снесите. От царя вернусь, попробую.

Они посмотрели почтительно как поезд князя исчез в ворохе московских улиц, а потом Окорот сказал.

– Мне бы князем…Никогда бы так. Что же это у своих же холопов перед всей улицей отбирать. Никакой чести.

Укорот не согласился. Дальше глядел.

– Да, что там понимать. Пановать не холопствовать. Там все навыворот. Так уцелеешь.

* * *

Углич. Не боевые «украинные» стены а вполне себе мирные внутренние городские стены. Сушилось белье, а кое-где проломы были неряшливо заделаны досками и заросли кустами да травой. Тусклая деревянная икона над ржавыми воротами. У торговой дороги, ведущей в город, совсем молоденький стрелец Торопка в кафтане и с бердышом, начищенном до блеска. Он охранял женщину, по шею закопанную в землю. Недалеко девушка Дарья, а с другой стороны, на низенькой скамеечке, сидела бойкая старушка Макеевна, мать стрельца Торопки.

– Торопка, сынок. Может кваску. Солнце как печет.

– Не буйствуйте, мама… Сидите тут и сидите. Дома Зорька не кормлена.

– Ты за нее не сердешничай. За себя горюй. Поставил черт усатый на солнцепеке. Уж я пойду. Пойду старосте губному пожалуюсь. Что же если робкий да неклепистый так и можно? Всем пистоли дали. А где наша пистоль?

– Матушка цыц.

– Не цыцкай на матерю. Разживись в начале, чем цыцкать.

– Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.

Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.

– Водички. Напиться.

– Не можно. Принимай назад.

Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.

– Не подходи.

К нему на подмогу бросилась Макеевна.

– Уйди носатый.

– Ты чего, жиночка.

– Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.

– Матушка.

Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глаза были закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.

– Ты что это. Нельзя. – крикнул Торопка.

– Нельзя так нельзя. За что ее?

Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.

– Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.

– Было за что?

.– Коли так. Что с того?

Каракут подошел к Даше. Руку положил на плечо коротко.

– Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она.

* * *

После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.

– Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович. – жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.

– Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, – дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.

– Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..

– Жито, жито за ней.

– Не было за ней жита.

– Гляди лучше.

Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену… Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.

– Где деньги, дьяк.

А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.

– Мишка, а книги прибери. – а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.

– Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.

– Деньги, дьяк.

– Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.

– С Москвы. От Бориса.

– От государя.

– От государя… Как бы все не перевернулось однажды, дьяк. Тогда…

– Это я уже слыхал. От кого же? Андрюшка Молчанов помяс ваш что-то такое вспоминал. Пропал он что то. Давно не видать. Или видать. Это с какого крыльца смотреть. С моего вот допустим…

Михаил Нагой тяжело смотрел на Битяговского. Резко повернулся и вышел из Брусенной избы.

* * *

Во дворе московского кремлевского дворца ловкие ярославские мужики сколачивали невысокий широкий помост. Все как один в просторных рубахах. Тесали высушенные бревна, добирались до белого тела. Стучали, покрикивали друг на друга.

Борис Годунов отошел от окна. Он красивый черноволосый мужчина. Мягкой рукой обнимал золотое яблоко державы. Прошел мимо пустого деревянного резного трона, чуть касаясь его рукой. На лавках у стен самые сильные люди. Лупп Колычев, дьяк Вылузгин, Ф.Н. Романов и Василий Шуйский.

Вылузгин развернул свиток и начал зачитывать письмо Битяговского.

– А Андрюшку Молчанова на дыбе пытали и показал тот, что Михайло Нагой принуждал его над парсуной царя ворожить и волос царицын над колдовским огнем жечь. Говорил Михайло, что царица бесплодна как пустыня Синайская. А еще зелье ядовитое у Нагих в подполе в мешках хранится. Оный Андрюшка по недосмотру убег, но ловят его знающие люди. Не уйдет колдун.

Лупп Колычев не выдержал. Лохматый огромный он почти кричал.

– Колдуна этого в Москву везти. К патриарху. Пусть в огне издохнет.

– Другого найдут. Под корень рубить надо. – заметил Вылузгин.