Суббота Зотов сильный и высокий мужчина с толстой, как слоновья нога, шеей и пепельным окрасом короткой бородки. Он тяжело топал по извилистым переходам романовского терема. Все благоразумно пряталось и затихало, услышав тяжелую поступь дядьки Федора Никитича. Вдруг на пути Субботы возникла съежившаяся фигура растерянного мальчугана. В трясущихся руках деревянный ковшик. Суббота навис над бедным романовским служкой. Мальчик немо хватал воздух ртом.

– Ты чего, малец?

– Воду несу....Воду просили. – бормотал мальчишка.

– Ну…Дай пройти.

Малец с трудом разбирал чего от него хотят, а Суббота улыбался.

– Пройти то дашь?

Малец резво отошел в сторону.

– Ну беги, беги.

Малец пошел по переходу, стирая со лба холодный пот. Вдруг он взлетел, получив мощный пинок, и ударился о стену. Заплакал немо, не дай бог услышит.

А Суббота и не думал. Сказал рассудительно.

– Не со зла, малец. Для порядку.

Суббота окинул грозным взором, запертые но всеслышащие двери. Ударил ногой в первую попавшуюся.

– Всех вас мышей. Всех насквозь

Суббота двинулся дальше. Тяжелая низкая дверь. Перевел дух. Что-то изменилось в его лице. Теперь он пытался выглядеть слугой.

Суббота вошел в красиво разрисованную комнату с набранным полом. Он поклонился Федору Никитичу молодому гибкому широкоплечему красавцу.

– Что?– спросил встревоженно Федор Никитич.

Суббота остановился в углу перед иконами. Истово и жадно перекрестился. Потом повернулся.

– Гонец от правителя. К себе требует.

Федор раскинул руки крестом.

– Елданко. Тащи вериги.

Открылась маленькая дверь. В нее втиснулся заспанный толстый холоп. Чесал мягкое брюхо. Едва увидев Субботу мгновенно преобразился. Резвел и худел на глазах.

– По полному чину, княже?

– Все что в печи на стол мечи. В Кремль еду.

Елданко пропал за дверью.

– К обеду поспеешь.– сказал Суббота.

– Дело… У Бориса, Швырев Мишка сказывал, стерляди пуховые. И к девкам от него на Лубянку ближе.

– На Лубянке черти живут. В бабах срамных, как в избах. Кто зайдет того в пекло тащат.

Федор засмеялся.

– Не бойся, Суббота. Это если засиживаться долго.

В дверь протиснулся Елданко с кипой одежды на руках. С превеликим почтением стал наряжать Федора. Суббота любовался воспитанником, так что в глаз слеза полетела.

– Женить тебя пора. Обещал я твоему батюшке. Может, правитель затем и зовет. Ах, как было бы… У Стрешневых такая ягодка наливается… По Романовскому роду. Царица.

– Откуда знаешь? Видел?

– Кто боярскую девицу мне покажет. Да мне и видеть ее незачем. Все что надо я и так знаю. Батюшка ее окольничий. Под Быстрицей воеводой левой руки был. Сел у них и выпасов. Да соляных ям да казны денежной и рухляди полневой… Как при всем том красивой не быть?

– Соляные ямы…Тогда точно красавица писаная. Только не даст мне Борис дозволу. Я бы не дал. Князю Василию Шуйскому уже и сорок, а все холост.

– Шуйские проклятый, бунташный род. Поделом им. Ядовитое семя.

– Что до того Борису. Его другое гложет.

Елданко подал тяжелое верхнее платье. С трудом Федор натянул его на себя

Суббота говорил.

– Пускай их…Годунов вперед глядит…Что после царя Федора будет. Шуйские Рюриковичи и они первые у трона. Пусть жрут друг друга.

– Ты про Дмитрия совсем забыл.

– Нет, княже, я все помню.

Елданко торжественно внес высокую горлатную шапку. Суббота отобрал ее и сам почтительно водрузил на голову Федора.

– Как? –спросил Федор.

– Грозен яко лев рычащий. Блистаешь яко солнце полуденное.

– Потею и пахну яко сто онуч мужицких. Хожу яко в уборную не поспел, да еще и печная труба на голове. Елданко, давай меняться жизнями.

– Терпи, княже.

– Терплю. Самый распоследний посадский вольнее меня. Жениться по собственной воле не могу. Хорошо ли это, Суббота?

– Не знаю. Я не ты.

– И я пока не я....– сменил вдруг свой задорный веселый тон Федор Никитич. И показалось вдруг Субботе, что не боярская шапка на воспитаннике его, а что-то более золотое и важное: то ли шапка царская, то ли клобук белый патриарший..

– Чего смеешься, Суббота?

Зотов согнал с сурового лица легкую улыбку.

– Так…Привидится дурь всякая.

***

За годы скитаний Каракут отвыкнуть успел. В чужих краях, где бы ни был, в Венеции либо у турок, человека ясно видно. Много-много людей и дел их за шиворот и ниже. Дома, дома, дома, деревни, города. Всё гремит, шумит и солнца не видно. Видно, конечно, но такое. Будто на соседней мануфактуре вырезано. Мраморное, прекрасное и не живое. Здесь не так. Если особо не вглядываться так и простенько совсем. Без завитушек. После Волги степь вокруг дороги, потом лес. Пару раз людей вроде видели. Живых, да. Так-то, если подумать, побольше чем в Венеции живых-то людей. Из природы они живут, а не против. Умом Каракут понимал, что все совсем не так. И люди везде живые. Но сердце, сердце. Нигде ему так сладко не было, как здесь в родимой пустыне. Воздух особый? Да нет. Не чужой. Вот так оно верно. А если это верно то и все вокруг обретает душевный смысл. Как бы иногда противно и безнадежно не было.

В темной комнате перед Каракутом стояли хозяин и хозяйка постоялого двора. Плотные. Похожие друг на друга. Коробкообразные. У обоих под левым глазом аккуратные синяки фингалы. У хозяйки чугунок со щами.

– И за что? Ни за что. – выговаривал хозяин Каракуту

– Говорил вина ему не давать.

– Так и не давали.

Хозяйка вмешалась.

– Чертячья перетычка. Как перед Михаилом Берлиберийским. До конца стояли. Ухват бабушкин аб евоный хребет анафемский сломала.

Хозяин поспешил на помощь жене.

– Ох и ухватский был ухват из железа свейского. Убытков сколько от Рыбки твово. Он ведь и зверюгу своего опоил. Вдвоем бочку приговорили, шельмы.

– Щи теплые?– Каракут спросил хозяйку.

– Сутошные. Достала только.

Каракут взял чугунок.

– А мордопорча? Как бабу мою подбил, гляди. – не отставал хозяин.

Каракут оставил чугунок. Открыл железный сундук. Достал серебристую песцовую шкурку. Завязал его вокруг шеи хозяйки. Другую шкурку вокруг шеи хозяина.

– Это че?– спросила хозяйка.

– За беспокойство.

– А ухват?

Каракут вздохнул. Снял с шеи хозяина шкурку. Бросил в сундук. Высыпал в руку хозяина горсть медяков.

– Божий он у тебя человек, хозяйка. Не стяжатель, но дурак дураком.

Каракут появился на пороге постоялого двора. Вкусно ел щи из чугунка. Слышно было как сзади голосит хозяйка.

– Да мы бы всему воинству небесному ухваты купили бы пенек ты нерастыканый.

Слышен удар и жалобный скулеж хозяина. Каракут закрыл дверь.

Каракут шел по двору. Обошел мохнатый бежевый холмик и остановился. Перед ним открылась эпическая картина. Рыбка и его верблюд Васька спали, едва ли не обнявшись, и храпели едино в одну дуду. Каракут поставил на землю чугунок. Рыбка открыл один глаз и тут же закрыл. Стремительно и ненатурально захрапел. Каракут говорил в пространство, как будто не заметив этого.

– А хороший был песец. Серебряный. Жаль что отдал.

– Этим жадюгам. – Рыбка сел, зевая.

– Ты их видал? Великая мордопорча. Так что по грехам по грехам Рыбка казак. Подымайся и Ваську подымай или не поднимается?

– Не знаю. Вчера как верблюда пил.

– А он и есть верблюда

– Ну да?

– Только ему не говори.

Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись…

* * *

У Шуйских на Москве богатый двор. Как иначе. Фамилия знатная. Рюриковичи. Второй свежести, а думали про себя… Много чего думали. Иногда совсем крамольное. За что и терпели всем семейством. Не раз и не два. Ссылали Шуйских, казнили часто, а прощали ещё чаще. В 1586 году ввязались Шуйские всем семейством в очередную интригу. Явилась к царю Фёдору депутация от земства с прошением «… чтобы государь чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иночий чин». В первом приближении дело куда как справедливое. 11 лет жили вместе и бездетно царь Фёдор и Ирина Годунова – сестра Бориса правителя. Вместо Ирины предлагали девицу из рода Мстиславских, и то ради чего всё затевалось. Выскочку худородного Бориса Годунова окоротить. По возможности сразу на умную и вредную голову. Борис переиграл хитрую диспозицию. Ивана Петровича Шуйского главу клана, воеводу храброго, победителя Стефана Батория, в Кирило-Белозерский монастырь отвезли. Там он показательно угорел от дыма в собственной келье. А Василий Иванович стал первым в семье и ужом выкружил из смертельной опасности. Год прозябал в Буйгороде в ссылке. Был прощён, но не покорён. В Москву вернулся не тихим, но затаившимся.