— Ой, а у нас никак гости! Ну здравствуйте, гости! — в дом зашла румяная, еще довольно молодая женщина. — Как раз мы с Зоей молочка принесли! — улыбаясь, тараторила она. Из-за ее спины выглядывала сплошь обсыпанная веснушками рыжеватая девочка лет восьми.

— О! И Маруся пришла, — потирая руки, довольно произнес полковник. — Марусечка, покормишь ребяток? В лесу заблудились, бедолаги, с утра бродят.

— Ох, как же вы это? Ой, ой, ой, — запричитала женщина, бросаясь к печи. — Сейчас, сейчас, Павел Константинович! Зоя, доставай миски, ложки… В шкафу краюха, режь скорее! И опосля Семушку кликни, забегался где-то… — суетясь, быстро раздавала она указания. — Я борщечку запарила, как раз сейчас вечерять и сядем, — уютно ворковала она, а на столе, словно по волшебству, появлялись и хлеб, и картошка, и борщ. Бегая позвать брата, Зоя заскочила на огород и вернулась с помидорами и огурцами в подоле, в руке неся добрый пучок зеленого лука.

Пока женщины хлопотали, накрывая на стол, Егоров протянул Тосе румяную горбушку и плеснул в кружку молока. Девочка благодарно улыбнулась и впилась зубами в хлеб.

— Митя, пойдем за водичкой сходим, — позвал он мальчика.

Тот, понятливо кивнув, что-то быстро прошептал сестре, и вышел вслед за полковником.

— Ну, Митя, рассказывай, — присаживаясь на завалинку, проговорил он.

— Да чего рассказывать-то? — пожал плечами парень. — Деревня небольшая, а мы и вовсе на хуторе жили. Как фрицы понаехали, то утро было. Я-то спал на сеновале. Приперлися, да в хату, а тама мамка с Тоськой и братиком малым спали покамест. Мамка кричала сильно… А я спужался… — опустил парень голову. — Затих на сеновале, шелохнуться страшно было… Тока и мечтал, шоб не сыскали… Страшно… — еще ниже опустил парень голову, шмыгнул носом и вытер его рукавом. — Виноват я, дядько… Тока страшно мене стало… Тако уж страшно, шо себя не помнил…

— А дальше? — ободряюще накрыл руку парня своей полковник. Мишка, мысленно возблагодарив небеса, впитывал эмоции и мысли, идущие от полковника. Ну и нужную ему информацию. Только рассмотрит он ее позже, в тишине… А пока бы не спалиться…

— А шо дальше-то? — подросток снова шмыгнул носом. — Попервой братика орущего они за ноги схватили да головой об косяк. Тот и затих… Зашвырнули его в кусты да сызнова в хату… Мамка орет, Тоська кричит… Долго обе орали… А фрицы то в хату, то с хаты… Покурят, да сызнова в хату… Не упомню уж, хто из их сперва замолчал — мамка толи Тоська. А как фрицы хату принялись сеном обкладывать, еще больше спугался, залез поглубже и тама сидел. А те ставни забили, дверь тож, да хату-то и подпалили. А как хата занялася, на свои циклетки сели да умчалися, — парень замолк.

— А ты что? — тихонько спросил полковник.

— А шо я? Поглядел, как хата запылала, и такой меня жаль взял… Сполз я с сеновала, да бочком-бочком к хате… Гляжу, а уж все, не спасти хату — пылает, ровно спичка, уж и крыша уся в огне… Хотел уж в лес бежать, прятаться, вдруг слышу — ровно Тоськин голосок из полымя идет. Я позвал, а Тоська возьми, да закричи. Ну шо я, зверь дикий? — сквозь слезы вскинулся подросток. — Живая сестра в полыме! К двери не подойти — тама так пылало, жуть просто. Побежал вкруг дома, на ставнях доски отдирать. Тоська попервой орала, кашляла, а опосля затихла уж. Доску-то я отодрал, в окно кое-как влез, а тама дыму уж… Насилу отыскал сестренку. Мать тож нашел. На кровати поперек лежала. Мертвая… — мальчишка передернулся. — Тоська в сундук залезла, насилу я ее сыскал. Там ее и уморило. Еле вытянул ее с хаты. В окно выбросил, а крыша уж рушиться стала. Сам-то в окно выскочил, а крыша возьми да и рухни на бок. Едва нас с Тоськой не накрыло. Понял я, шо сгорим с ней живьем… Давай балку толкать. Сперва ногами ткнул, а вона возьми да поедь… Я Тоську схватил да в сторону. Откуда силы-то взялися… В сторону сиганул, гляжу — а тама просвет. Ну я рукой-то потыкал — воля… Ну и выскочил с Тоськой с полымя. До старого колодца, сухого, доскочил, сперва Тоську туды скинул, опосля уж сам забрался, — парня ощутимо потряхивало от переживаний. Помолчав, он продолжил:

— Скока мы там просидели, не упомню. Вылезти страшно было. Тоська пить просила. Выворачивало ее сильно. Ей по голове прикладом стукнули. После того она и говорить вот так стала… Дня два аль три прошло, прежде чем я выползти решился. Тоська уж в жару уся горела, у меня рука… в общем, беда с рукой была…

Полковник посмотрел на еще не зажившие до конца ожоги на руке паренька и вздохнул.

— Это тогда руку-то обжег? — спросил он. Мальчишка кивнул.

— А потом что? Дом сгорел. Где жить-то стали? — полковник не сводил глаз с пацана.

— В деревне тетка Матрена приютила. Мамка с ей крепко дружилась… Мене вон руку выправила, и Тоську долго лечила… Матрена хорошая, — вскинул на него глаза паренек. — Добрая. Промеж нас с Тоськой и своими детями разницы нету. Тока я Тоську таперя вовсе не оставлю. Ну как фрицы сызнова возвернутся? — беспокойно заерзал он на завалинке.

— Не вернутся, Митя. Мы не допустим, — мрачно пообещал ему Егоров. — А как же Матрена ваша с детьми жива осталась?

— Фрицы в деревне-то тока постреляли, попугали, пару хат запалили да уехали. Торопились, видать, — пожал плечами Мишка. — Да и мало их было…

— Залетные, видимо… Похоже, стороной обошли ваши Веселки. Вот и Масловку тоже обошли… К счастью. Здесь только староста зверствовал, а так тихо было всю оккупацию, — вздохнул полковник. — Ладно, Митя… Пойдем ужинать, а после я вас к тетке Ульяне сведу. Переночуете у нее, а утром отвезу вас в Веселки, а то опять заблудитесь, — улыбнулся он и поднялся с завалинки.

Ребят определили на ночлег к одинокой тетке Ульяне. Ну как одинокой? Одинокой она была сейчас. Муж и четверо сыновей ушли на фронт, последний, пятый сын шестнадцати лет сам сбежал мстить за отца и брата, на которых пришли похоронки незадолго до оккупации… Ульяна и сама не знала, радоваться ей, что младшенький на фронт утек, иль огорчаться — деревенских-то парубков, что с матерями оставались, фрицы кого расстреляли, кого повесили, остальных куды-то угнали… То уж в самом начале оккупации было. Тогда староста, ими поставленный, Макар Михалыч, уж больно зверствовал. Опосля-то потише стал, а поначалу… ууу… Вся деревня от него рыдала. Теперь-то утихло уж все, подзабылось.

Старосту, как наши-то фрицев погнали, быстро повязали да увезли кудый-то. А сами тута встали. Ну то и к лучшему — людям спокойнее. Огороды, конечно, махом подъедаются — поди, прокорми стока народу-то, да зато свои. Да и они не обижают — и зерна всяческого привозят, и круп разных… Трех коров с откуда-то вон пригнали… Без их вовсе бы голодать пришлось, лишь травой да картоплей пробавляться.

Потому и не отказала Ульяна старшому, когда он ребят на ночь приютить попросил. Постелила ребятишкам на печке, пару подушек им туда забросила. Вечерять детки отказалися, сразу спать отправились. Ну и ладно, все забот меньше. Тока вот паренек душу ей разбередил — больно уж он на ее младшенького похож был. Не ликом, нет. Вот тем самым взглядом, какой у сыночка сделался опосля похоронок. Тот тож все молчаливый ходил, задумчивый больно. Будто и здесь он — и нету его. Словно куда-то внутрь себя глядел. Вот и энтот также. Вроде и глядит волчонком, и молчит все больше, а глаза-то не спрячешь, нет… Нету у него в душе спокоя-то, нету…

Девчонка… Ну что девчонка? Девчонка как девчонка, пугана, молчит все да за брата цепляется, репей ровно. А вот парень-то антиресный… Нет, ну как же он на Васеньку-то похож… Жив ли Васенька-то? А остальные сыны? У старшого вона дочка подрастает, два годика уж сполнилось. Тока Егорушка и успел, что увидеть ее да Маринкой назвать. А вот как подыматься на ножки стала, да как растет — того он и не видит… И не знает Егорушка, что глазки-то у его доченьки точь-в-точь его, Егорушкины глазки. Да и ходит она в точности, как и Егорушка маленький ходил…

Ульяна медленно-медленно проваливается в глубокий, сладкий сон, в котором снятся ей пятеро ее сыновей, домой вернувшихся. И даже Глебушка, на коего похоронка пришла, возвернулся да невестку матери привел… И сидят они с мужем Фимушкой, довольные обои, а возле их внучата в травке зелененькой возятся. И так их много, внучаток-то! И мальчики тама, и девочки, а недалече от них с Фимушкой и сыночки с невестками расположилися. И так-то ей хорошо, так-то спокойно рядом с Фимушкой, сынами и внучатами! И нету никакой войны, будь она трижды проклята, и все живы…