I

  Когда я думаю о своём детстве, мне вспоминается старый бабушкин дом, затерявшийся на окраинах тихого, южного города; такие города живут только летом, когда жара привлекает любителей понежиться под солнечным небом и поплавать в освежающей, солёной воде. Впервые я побывал там в два года, если фотография, с которой мне улыбается кудрявый мальчишка, с веснушчатым носом и голубыми глазами, отдалённо напоминающий меня, не врёт.

  Этот дом построил мой прадед, Григорий Карлович, проживший на этом свете долгую, тяжёлую жизнь. Знаком я с ним, к искреннему моему сожалению, не был, но о его жизни мне известно немало, благодаря моей бабушке, Алёне Григорьевне, всегда охотно и исчерпывающе отвечающей на расспросы любопытного внука.

  В молодости Григорий Карлович хотел стать писателем. Он так и обозначил в своём дневнике (спасибо и дневнику): "В будущем я вижу себя серьёзным, успешным писателем с приличной женой и очень приличной одеждой". По-видимому, одежда представляла для него большую ценность, нежели жена.

  Одевался прадед скромно, однако, со вкусом: строгий по натуре, он носил костюмы, дешёвые, разных цветов, любимые им за то, что скрывали его худобу, которой он всегда почему-то стыдился, пальто, только чёрные, замечательно гармонирующие с его густыми, угольными, как ему нравилось говорить, волосами, и плащ - один-единственный, очень заношенный, серый. "Под цвет глаз плащ, - сказала мне как-то раз бабушка. - У деда Гриши были холодные, серые глаза. У меня такие же. Видишь?".

  Писателем Григорий Карлович так и не стал, но статьи из газет всю жизнь переписывал.

  Прабабушка моя, Варя, жена моего прадеда, умерла чудовищно рано, в тридцать три года, то ли от цирроза, то ли от рака; у Григория Карловича осталось две дочери - Марина, младшая, "вся в мать" - полненькая, светленькая, и, как и Варвара Александровна, несколько замкнутая, и Алёна, старшая, "копия папа", унаследовавшая от Григория Карловича не только внешность, но и характер; дочерей Григорий Карлович любил безмерно и мечтал баловать сладостями и платьями, но не баловал никогда. Прадед жил бедно.

  Во время войны Григорий Карлович был у немцев в плену, откуда неоднократно пытался бежать и где выжил лишь чудом. Бабушка говорила, что о войне он никогда ничего не рассказывал, и когда его кто-нибудь спрашивал: "Расскажи, как на войне?", он лишь задумчиво качал головой и тихо-тихо, почти шёпотом, проговаривал: "Страшно".

  Из его дневника, от которого осталось всего несколько мятых листов с кляксами, мне известна история, случившаяся с ним в нацистском концлагере, тронувшая меня, впечатлительного двенадцатилетнего мальчишку с хорошо развитым воображением, так крепко, что мне во всю ночь не удалось сомкнуть глаз.

  1942 год. Польша. Шеренга военнопленных. Григорий Карлович, человек гордый, отказывается исполнять приказ "вонючей немецкой хари" (в дневнике так и значится), огрызается с ним по-немецки (до войны прадед изучал иностранные языки), шипит ему в спину какое-то ругательство; "вонючая немецкая харя" оборачивается, орёт: "Кто это сказал? Что за тварь?" (немецкий язык прадед так ненавидел, что немец в его дневнике по-русски орёт). Гордость притихла. Прадед пишет, что в тот момент он так испугался, что не признался бы в том, что тварь - это он, даже под дулом маузера. Товарищ Григория Карловича, некий Левко ("Прости меня, труса и подлеца, милый Левко", - из дневника) делает шаг вперёд. "Вонючая немецкая харя" подходит к нему, называет его "сраным жидом" и расстреливает из своего маузера.

  Бабушкина сестра, Марина Григорьевна, женщина верующая, об этом случае, я хорошо помню, так говорила: "Бог сохранил папе жизнь, чтобы родилась я и рассказала ему о покаянии".

  До восьмидесяти шести лет Григорий Карлович был убеждённым, непоколебимым атеистом. А в восемьдесят шесть лет у него случился инсульт, и его полностью парализовало. Семь лет прожил он лежачей, невыносимой жизнью и пришёл, по словам Марины Григорьевны, к Богу. "Я горжусь нашим папой. Он умер христианином", - сказала она однажды моей бабушке и заплакала.

  Полгода Григорий Карлович болел дома, на своей родной, любимой тахте (родной и любимой он тахту в дневнике называл), ухаживала за ним моя бабушка, прожившая в отчем доме всю свою жизнь. Григорий Карлович изводил её каждый день, он просил отвезти его в Киев (в Киеве жила Марина Григорьевна с мужем), он был уверен, что в Киеве его обязательно вылечат: "Меня здесь не лечат. Почему меня здесь не лечат? Отвези меня в Киев". Бабушка отвечала ему: "Киев тебе не поможет. Пожалуйста, угомонись".

  Григорий Карлович, человек не только гордый, но и упёртый, угомониться никак не хотел. Он написал жалобу на имя заведующего поликлиникой; в жалобе значилось, что врач "такой-то такой-то" (к нему приходил иногда на дом врач) его не вылечил. Прадед требовал его увольнения. Он так и написал в своей жалобе: "Профнепригоден. Я требую его увольнения". Врача не уволили, но больше он к прадеду не приходил.

  Григорий Карлович добился своего. Марина Григорьевна забрала его в Киев. Никто там Григория Карловича не вылечил, но к Богу младшая дочь его привела. Он умер в девяносто четыре года, тихой смертью, с улыбкой на устах, под иконой Иисуса Христа.

  II

  Переулок Счастливый, дом 3.

  Несмотря на то, что мы никогда там не жили, я всегда называл его "наш дом". Мы - это отец, мать и я. Отец мой - Андрей Николаевич, лучший на свете муж и настоящий мужчина, как говорила о нём любовь всей его жизни - жена; мать - Наталья Сергеевна, - "женщина с небесным взглядом" и "моя каштановая красота" - так называл её муж (у мамы были каштановые волосы и голубые глаза); а я - * (мне никогда не нравилось моё имя).