Сколько помню себя, в этом доме всегда жила моя бабушка, одна, без дедушки, - дедушка умер - скоропостижно, по собственной воле, не дождавшись рождения сына. О нём в нашей семье не принято говорить.

  Если идти мимо школы (неподалёку от "нашего дома" находится школа - там учился мой отец), по левую руку покажется узкая, короткая дорога, выложенная брусчаткой ещё при Царе; дорога ведёт к пыльной, ещё более узкой, тенистой тропинке, а тропинка, в свою очередь, к дому. Дом начинается с деревянного, кривого заборика и зелёной калитки; калитка скрипучая - как ни старайся, как ни открывай её, медленно, мягко, быстрым, резким толчком, всё равно - скрипа не избежать. Скрип очень жалостный, но за скрипом открывается двор, а во дворе - чудо, во дворе спрятано солнце. В детстве я удивлялся: кто спрятал солнце? Почему тропинка у дома в тени, а во дворе - свет?

  "Это дед Гриша тебе улыбается", - сказала мне мама, когда я спросил её о спрятанном солнце.

  Маме я не поверил. Мне нравилось думать, что свет во дворе - это Бог. Когда я рассказал об этом отцу, он, потрепав по-доброму мои кудри, поведал мне о том, что Бог - это вымысел.

  "Бога не существует, сынок. Бог - это как Дед Мороз. Вымышленный персонаж".

  Не поверил я и отцу.

  III

  Пышная, необъятная акация, посаженная прадедом в прошлом веке, способная впечатлить самого равнодушного человека, - гордость двора. На акации - скворечник, который мы с отцом как-то раз смастерили.

  В моей памяти по сей день живёт образ: отец, с усами, в красно-чёрной рубашке, очень высокий - на лестнице, крепит скворечник. Около лестницы - Борька, рыжий бабушкин кот, до безобразия ленивый и толстый, лежит, свернувшись калачиком, дремлет; неподалёку от Борьки чешется, замученный блохами, пёс - коричнево-чёрный, с белым пятном на боку, маленький, худенький, но зычно, всегда с вызовом лающий - Витька.

  "Пап, а когда скворцы прилетят?" - спрашиваю я отца.

  "Скоро, сынок. - отвечает отец. - Скворечник у нас вышел добротный. В таком и я бы не прочь поселиться".

  Через несколько дней в скворечнике показался дрозд. Меня это так озадачило, что я полдня донимал отца, спрашивая его о том, почему в скворечнике - не скворец.

  "Ведь в скворечниках должны жить скворцы", - отрезал я как будто обиженно.

  "А где же, по-твоему, должны жить дрозды? В дроздечниках?" - улыбнулся отец.

  В ответ на его улыбку я рассмеялся - "дроздечник" меня жутко повеселил.

  "Дроздечник! Дроздечник! - попугайничал я и носился, заливаясь глупым, озорным смехом, как угорелый, вокруг акации.

  "Тише! Чего ты хохочешь? - всплыл откуда-то мамин взволнованный голос - было заметно, что мама, не присевшая, как она обычно говорила, за день ни разу, на взводе. - Дерево, как и человек, нуждается в отдыхе, - мама взяла себя в руки. - Вы тут своими молотками его извели. Хватит шуметь. Пусть дерево отдохнёт. А вы идите обедать".

  Я перестал хохотать. Мы с отцом уселись обедать. Мама пошла отдыхать.

  IV

  Помимо акации, во дворе росли и другие деревья: алыча, айва, вишня, орех. Все они были мне так дороги, что каждый раз, покидая "наш дом" до следующего лета, я прощался с ними, как с родными людьми.

  Особенно дороги мне были орехи. Под орехами я гонял мяч. Ореховых деревьев прадед посадил два - в конце двора, за огородом, который мой отец всегда ленился копать и каждый год зарекался, что копает "точно в последний раз". Орехи служили мне футбольными воротами - в них я голы забивал. В детские годы я мечтал стать футболистом, но, как и прадед - писателем, не стал.

  И вот какая история между мной и одним из орехов как-то раз приключилась. История, правда, глупая, как и большинство историй из детства, но очень для меня ценная; ценная главным образом тем, что с ней связано, собственно, детство, а детство - время особенное в человеческой жизни, потому как в детстве - ты счастлив.

  Мне было лет десять, я напился бабушкиного квасу (такого вкусного кваса, по уверению самой бабушки, никто в городе не умел делать), и мне дико захотелось по малой нужде. Я, недолго раздумывая, ленясь идти через весь огород в "туалетную будку" (так мы называли сортир - наследие Григория Карловича), разрешился от своей нужды прямо возле ореха. И тотчас начал гореть со стыда. Я даже ревел и всерьёз думал о том, чтобы пасть перед деревом на колени и просить его о прощении, но, поревев, я почувствовал, что мне стало легче, и я подумал, что мои слёзы искупили мою вину перед деревом и перед прадедом, как бы смыли её, и идея с "коленями" показалась мне смешной и нелепой.