В них горькое находит наслажденье.

  О жизни час! Лети, не жаль тебя,

  Исчезни в тьме, пустое привиденье;

  Мне дорого любви моей мученье -

  Пускай умру, но пусть умру любя!

  - Браво... - прошептал Юра дрогнувшими губами и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. Он осознал, что только сейчас любит впервые, по-настоящему, глубоко, взросло, что никогда прежде он не любил, что в прошлом его была совсем не любовь, а так, глупость и баловство; он подумал, что если б довелось ему сейчас предстать перед Богом, в которого Юра, к слову, никогда толком не верил, то он кинулся бы Ему в ноги (Юре казалось, что у Бога непременно должны быть ноги) и благодарил Его всей душой, если б у него была, конечно, душа, искренно и горячо - за неё, - ибо от избытка сердца, Юра где-то когда-то прочёл, говорят уста.

  "Пускай умру, но пусть умру любя..." - ангельский голос продолжал петь в его голове.

  "Какая преданность! Какая отвага! - восклицал в ответ Юра. - Но зачем же умирать, милая? - теперь он говорил в мыслях с ней. - Тебе вовсе не нужно умирать. Ты должна жить... Жить! Жить! Ради нас, ради нашей любви..." - ему хотелось верить, что она его слышит.

  Юра вообразил, как он берёт её за руку, смотрит ей в глаза и видит в этих глазах неравнодушие, затем гладит её по волосам, по щеке, она кладёт свою голову ему на грудь, и они замирают в объятии. Время останавливается, весь мир спит, и только их любовь бодрствует; он чувствует биение её сердца, и она шепчет, укутавшись в тепло его рук, робким, взволнованным голосом: "Я люблю тебя... я твоя..."

  И Юра пообещал себе, что сегодня же с ней познакомится. Их любовь - дело решённое. Остаётся только друг другу представиться.

  Юра принялся выдумывать в своих мечтаниях их совместное светлое, совершенное будущее: первый поцелуй, первый рассвет, первая дочь...

  "Девочка! Я хочу, чтобы у нас родилась девочка. Мы назовём её Лилией, в честь мамы, и она будет как две капли похожа на маму, и у меня будет две Лилии, и я буду их обеих любить... А потом у нас родится сын, а может, и не один... а может, ещё одна... или две... или три дочки! И мы будем жить одной большой, дружной семьёй - в одном большом, дружном доме..."

  Что в имени тебе моём?

  Оно умрёт как шум печальный

  Волны, плеснувшей в берег дальный,

  Как звук ночной в лесу глухом.

  Оно на памятном листке

  Оставит мёртвый след, подобный

  Узору надписи надгробной

  На непонятном языке.

  Что в нём? Забытое давно

  В волненьях новых и мятежных,

  Твоей душе не даст оно

  Воспоминаний чистых, нежных.

  Но в день печали, в тишине,

  Произнеси его, тоскуя;

  Скажи: есть память обо мне,

  Есть в мире сердце, где живу я...

  VIII

  Хэ-хэ-хэ-хэ-хэй! Танцуй!

  Мама, я танцую под нашу Босую

  Папа, не жди дома, я уже пьяна

  Мама, я танцую под нашу Босую

  Папа, не жди дома, я уже пьяна

  На-на-на-на! Танцуй!

  На-на-на-на! На-на-на-на! Я уже пьяна

  На-на-на-на! Танцуй!

  На-на-на-на! На-на-на-на!

  Аркадию Ивановичу невыносимо захотелось плюнуть. Он сделал глубокий, медленный вдох, затем такой же глубокий, медленный выдох.

  "Позор! Деградация! - возмущался его оскорблённый, испачканный ум. - Это ли наследие великой русской культуры? Болото... омерзительно... к стенке! Где же ты, интеллектуально-нравственное развитие молодёжи? В какой куст упряталось? Мда..."