"Что это за мразь..."

  Я подкачу к тебе быстрее, чем "Инфинити"

  Чё глазами пилите? Везите меня на Дип-хаус

  На лавочке напротив шумела компания как будто молодых людей - четыре неважно сохранившихся юноши в джинсах и лицо женского пола - в бесстыдно облегающих, чёрных, тонких штанах; люди воняли сигаретным дымом и запивали этот дым жидкостью из серых жестяных банок. От них исходил гадкий, докучливый смех.

  Аркадий Иванович злился. Ему дико хотелось заткнуть этих людей, избить их метлой ("Ах, если б была метла!") и разбить к "чертям собачьим" эту "несносную дрянь", оравшую в руках одного из мужей, как ему грешно подумалось, лица женского пола.

  "Вот сволочи... припёрлись сюда со своей абаробалой..." - "абаробалой" Аркадий Иванович называл всякую технику, которую, к слову, не признавал совершенно, - телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны, колонки и прочее.

  "И чего я должен слушать это паскудство, эту псевдомузыку, это собачье дерьмо? Мало того, что эти уродцы галдят, мешают читать, так ещё и включили чёрт знает что, бесовщину какую-то! Мои уши - не помойное ведро!" - негодовал у себя в уме Аркадий Иванович.

  Подойти к "уродцам", поругаться, потребовать выключить "абаробалу" он решиться не мог. Дело в том, что Аркадий Иванович был трусом. Однако любил возмущаться. Возмущался он, стоит признать, иногда справедливо.

  "Дать бы по мозгам этим гадам... Что мне, встать и уйти? Нетушки. Мне эта лавочка нравится. Из-за кучки вредителей уходить? Нет. Буду сидеть здесь и читать. Принципиально никуда не уйду".

  V

  Она улыбнулась, и улыбка её показалась ему такой нежной, такой восхитительной, пьянящей... Юра был опьянён этой девушкой. В том, что её улыбка предназначалась именно ему, не могло быть никаких сомнений. Улыбаясь, она смотрела ему в глаза, и этот взгляд, ласковый, тёплый, он верил, был зов, приглашение в её сердце.

  "Моя девушка... моя прелесть... - хмелел его юный, болезненно влюбчивый разум. - И эти слова... Что за чудные, удивительные слова! Мой голос... для тебя... мой нежный друг... люблю... твоя..." - хмель не позволил ему распознать в её пении Пушкина.

  Юра понял, что пела она о нём, о себе, об их любви.

  "Боже, неужели она тоже любит меня? - содрогалась в откровении его возбуждённая, чересчур живая душа. - Конечно... разумеется... да! Иначе и быть не может! Ведь это любовь... Любовь с первого взгляда... Это судьба!"

  И он утонул в её божественном голосе, в блеске её светлых, любящих глаз...

  Медлительно влекутся дни мои,

  И каждый миг в унылом сердце множит

  Все горести несчастливой любви

  И все мечты безумия тревожит.

  Но я молчу; не слышен ропот мой;

  Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;

  Моя душа, пленённая тоской,

  В них горькое

  VI

  Давай, бармен, тащи пустой стакан, стакан

  Чтоб я не смог напиться наповал, а-а

  Аркадий Иванович любил стихи Пушкина. Он оторвался на мгновенье от чтения, чтобы кинуть суровый, недоброжелательный взгляд на людей, которые, будто нарочно, "гадили ему в уши", "травили его своим пошлым, развратным, немузыкальным вкусом".

  Ты знаешь, насколько б я не был пьян, а-а

  Тебя я никому тут не отдам, слышишь, я не отдам

  Аркадий Иванович выругался в уме и, собрав всю свою волю в кулак, вернулся к Пушкину.

  VII

  Моя душа, пленённая тоской,