Аркадий Иванович Червяков любил читать книги. Утром, пробуждаясь ото снов, обыкновенно подробных и увлекательных, не желая терять "ни сиюминуточки времени" (у его домочадцев тотчас же морщились лбы и кривились как-то по-странному губы, стоило этой избитой, за долгие годы до раздражения опостылевшей им фразе выскочить из главного в их семье рта), он подрывался с кровати - жадно, словно ошпаренный - и с каким-то диким, почти порочным вдохновением начинал жить.

  - День - это наше всё. Днём человек живёт. А ночь... что такое ночь? - Аркадий Иванович никогда не уставал наставлять своих домашних в "истинах бетонных и аксиоматических".

  Домашние его книг не читали, они боялись их, как Суда, им думалось, что их "наставник" из-за книг чокнулся.

  Детей своих Аркадий Иванович чуть не с колыбели "вёл к чтению", - так, как некоторые еретики ведут людей к Богу - бездарно, навязчиво, страстно. Разумеется, никуда Аркадий Иванович своих детей не привёл. Они наотрез отказывались брать в руки книгу; Надя, младшенькая, темнобровая толстушка десяти с лишним лет, прозвала отца чудаком, а Сёма, высокий, сутулый, почти студент, считал, что у папы в прошлом "что-то случилось".

  - У тебя не любовь к книгам, - говорила жена, Мила Евгеньевна, утратившая интерес к чтению ещё в школьные годы. - У тебя страсть. А всякая страсть от лукавого.

  Аркадий Иванович в ответ на подобные изречения лишь махал лениво рукой и, безнадёжно вздыхая, проборматывал: "Ничего вы не понимаете..."

  Это был положительно странный человек. Поутру, в любой день, даже в будний, трудовой, кошмарно немилый его капризному сердцу (трудился Аркадий Иванович скучно - инспектором по кадрам на одном неуважаемом им предприятии), он проводил полчаса в ванной - там ему "приходилось" чистить зубы, принимать душ; и в его времяпровождении в ванной не было бы ничего примечательного, и упоминать об этом не стоило бы, если бы не одно любопытное обстоятельство.

  Дело в том, что "зубы и душ" занимали у Аркадия Ивановича всего три минуты; мылся он необыкновенно быстро и, признаться, достаточно качественно; ему было беспредельно жаль времени на "гигигиену" - время представлялось ему высшей (после книг) ценностью. Он так и говорил жене: "Времени на гигигиену мне жаль. Человек не для того в мире живёт, чтобы всё утро тело своё от вони драть. Скользнул мылом по коже, облился водой - и дело с концом". Жена смотрела на него с усмешкой, въедчиво, и, наперёд зная, каков будет его ответ, чтоб потешиться, спрашивала: "Для чего же, по-твоему, живёт человек?" Аркадий Иванович отвечал незамедлительно, рьяно - то ли от нетерпеливости нрава, то ли для экономии времени: "Известно для чего. Для души. Для книг живёт человек".

  Из этих соображений он, только переступив порог ванной, тут же принимался за дело: чистил зубы Аркадий Иванович не так, как все люди, а "грамотно и с умом"; он, схватив тюбик зубной пасты и зубную щётку, зашагивал в душевую кабину, затем выдавливал из тюбика зубную пасту в свой довольно широкий, с хорошими зубами и дёснами рот, вкладывал в этот рот зубную щётку и, открыв кран и отрегулировав температуру воды (чтоб была не очень тёплая, но и не холодная, и не горячая, а "умеренной" температуры), становился под душ и быстро-быстро намыливался; намылившись, Аркадий Иванович отправлял мыло обратно в мыльницу, умывал мыльные руки и, как только руки переставали быть скользкими, начинал чистить зубы; а по телу его стекала мыльная, умеренной температуры вода.

  Через три минуты он всегда был чист и со свежим дыханием.

  Куда же уходили остальные двадцать семь минут, которые Аркадий Иванович по обыкновению своему проводил по утрам в ванной? А уходили они на чрезвычайно важное, по рассуждению самого Аркадия Ивановича, мероприятие.

  Вылезши из душевой кабины, он становился у зеркала и... сох. Полотенца у Аркадия Ивановича не было, потому как полотенца он не признавал, - он полагал, что вытирать тело после душа - вредно и неестественно; высыхая, Аркадий Иванович разглядывал своё отражение в зеркале и обдумывал прочитанное накануне.

  Читал он главным образом романы и повести, иногда мог снизойти до рассказов, но обычно он ими пренебрегал, так как рассказ, эта малая форма прозы, не позволял читателю (то есть ему) "войти в поток чтения" и быстро заканчивался. Читать же более одного произведения в день было против его правил, - он считал это кощунством по отношению к литературе.

  С поэзией у Аркадия Ивановича были особые отношения; о поэзии говорил он так: "Поэзия - это не литература. Поэзия - это язык. Однажды выучил - и знаешь всю жизнь". В юности он, по его же собственному утверждению, всех русских поэтов изучил досконально, - так что за стихи Аркадий Иванович брался крайне нечасто; поэзия же зарубежная, он твёрдо верил, не заслуживала не только изучения, но и вообще какого-либо внимания.

  В чтении Аркадий Иванович не выносил двух вещей: когда он читал меньше часа за один присест и когда его от чтения отвлекали. Какую-либо другую литературу, кроме художественной, он, как полотенца, не признавал и искренне считал, что она не нужна.

  Разглядывая своё отражение в зеркале, Аркадий Иванович обращал внимание на следующие вещи: не прибавилось ли у него морщин, не слишком ли низко висит второй подбородок, не расползлась ли плешь дальше по голове, не посинели ли мешки под глазами.

  Помимо морщин, второго подбородка, плеши и мешков под глазами, Аркадий Иванович обладал чёрными, густыми усами с лёгкой проседью; своими усами он очень гордился, называл их шикарными и утверждал, что "нынче таких усов никто больше не носит". Аркадий Иванович был себе симпатичен.