Едва полковник Бутлер прочел последние слова обвинительного акта, как между присутствующими завязался следующий разговор.

Принц:

— Полковник, в этом номере не один только обвинительный акт?

Полковник:

— Нет, ваше высочество. Я прочитал только половину отчета.

Принц:

— Если дамы позволят, то мы остановимся на минуту. Право, чувствуешь потребность вздохнуть после стольких волнений. Словно мы присутствовали на заседании суда!

Княгиня Ловештейн:

— Мы вполне с вами согласны, ваше высочество, и просим на минуту прервать чтение.

Герцогиня де Спинола:

— Я еще вся дрожу. Сколько ужасов! Просто невероятно!..

Маркиза де Монлавилль:

— Бедная герцогиня де Бопертюи! Когда полгода тому назад я уезжала из Парижа, она была в расцвете молодости и красоты. Ваше королевское высочество не может себе представить, до чего герцогиня была очаровательна. Увы! Теперь уж надо говорить: «Была».

Принц (обращаясь участливо к Дюкормье):

— Вы показали много мужества, любезный граф. Но в ужасном ударе, поразившем дочь вашего покровителя, вас должна утешать мысль, что бесчеловечная преступница в руках правосудия.

Дюкормье:

— Печальное утешение, ваше высочество!

Графиня Дюкормье:

— Эта Фово — какое-то чудовище!

Принц:

— Да, отравительница! Иначе говоря, самое гнусное, самое жестокое, что только есть на свете.

Маркиза де Монлавилль:

— Какое отвратительное лицемерие! Окружить госпожу заботами, чтобы отклонить подозрения! Заставить ее медленно умирать и холодно присутствовать при ежедневной агонии!

Принц:

— Да, за подобную жестокость мало самой ужасной пытки.

Герцогиня де Спинола:

— Но что эту страшную женщину могло побудить на месть? Вам понятно что-нибудь здесь, ваше высочество?

Принц:

— Действительно, герцогиня, тут какая-то тайна; преступление очевидно, но его причина непонятна. (Обращаясь к Дюкормье.) Если бы я не боялся тревожить вас, любезный граф, то спросил бы, не можете ли вы объяснить побудительную причину этого преступления? Ведь вы стояли близко к семье де Бопертюи.

Дюкормье с усилием:

— Ваше высочество, когда полтора года тому назад я оставил отель де Морсен, то ничто не давало повода предчувствовать подобное несчастье. Все, кто только имели честь приближаться к герцогине, любили ее и уважали.

Княгиня фон Ловештейн:

— Следовательно, граф, в то время эта отвратительная женщина еще не появлялась в отеле де Морсен?

Дюкормье:

— Насколько знаю, княгиня, ее там не было. Я нынче в первый раз слышу ее имя.

Адмирал сэр Чарльз Гумпрэй:

— Находит ли ваше королевское высочество, что виновность обвиняемой вполне доказана?

Принц:

— Как, адмирал? Неужели вы сомневаетесь в этом?

Адмирал:

— Да, ваше высочество, я сильно сомневаюсь.

Герцогиня де Спинола:

— Полноте, сэр Чарльз! Это невозможно!.. Это значит отрицать очевидность.

Князь фон Ловештейн:

— Но, любезный адмирал, а пузырек, что герцог де Бопертюи нашел в комоде этой твари?

Маркиза де Монлавилль:

— А чайник с отравленным питьем?

Графиня Дюкормье:

— А записка этой Дюваль?

Принц:

— И в особенности, адмирал, признание этой чудовищной женщины: «Да, я отравила; да, пузырек с ядом мой; да, я должна умереть на эшафоте». Посмотрите, как неотступно ее преследует эта мысль. Мало того, что она во сне говорит об этом и о мести, она и судебному следователю несколько раз повторяет: «Мне суждено погибнуть на эшафоте». Может ли подобная мысль неотступно преследовать женщину с чистой совестью?

Адмирал:

— Ваше высочество, эта неотступность и наводит меня па подозрение, что несчастная женщина помешана… совсем помешана. Ее следует отправить не на эшафот, а в больницу для умалишенных.

Принц:

— Помешана! Что вы, адмирал! Она с большим усердием заботится о госпоже, чтобы лучше скрыть преступное намерение. Помешана! Однако она приводит в исполнение свой адский замысел с безжалостной обдуманностью.

Герцог де Вилла-Родриго:

— А я, адмирал, думаю, что эта женщина, как большая часть преступников, притворяется безумной, а на самом деле она превосходно все рассчитала и обсудила. (К Дюкормье.) А вы, граф, как думаете?

Дюкормье:

— В судебной практике, герцог, бывало столько ошибок, что трудно высказаться вполне определенно. Но тем не менее следствие наводит на страшные подозрения относительно… этой женщины Фово.

Баронесса де Люснэй:

— По-моему, ее преступность очевидна. Только одного невозможно понять: какая у этой женщины могла быть причина ненавидеть несчастную герцогиню? Герцогиня была так добра к ней.

Адмирал:

— Вот именно, сударыня. И я думаю, что несчастная или помешана или невиновна. Ведь надо быть сумасшедшим, чтобы делать зло ради зла, а до сих пор на процессе доказано, что обвиняемая до поступления в дом герцогини не знала ее. Герцогиня была довольна ее услужливостью и заботами и часто высказывала ей это. Поэтому, чего бы ради Марин Фово хотелось отравить герцогиню?

Принц:

— Позвольте, адмирал. Вы забываете один из самых важных фактов. (Полковнику Бутлеру.) Полковник, прочтите, пожалуйста, конец записки Дюваль к Марии Фово. Не угодно ли вам, адмирал, взвесить смысл этих слов?

Полковник читает:

«Ваши проекты пугают меня, но всегда рассчитывайте на мою скромность, потому что подобную месть я понимаю».

Принц:

— Ну, адмирал, не вполне ли ясно, что эта женщина привела в исполнение давнишний замысел, который был известен Клеманс Дюваль? Не очевидно ли, что он имел целью отравление?

Адмирал:

— Правда, ваше высочество, я забыл это обстоятельство. Записка — тяжелая улика; а все же мне кажется невозможным, чтобы слова м-ль Дюваль, если она не чудовище, конечно, могли относиться к гнусному отравлению.

Герцогиня де Спинола:

— Записка служит уликой для обеих. Эта негодная Дюваль непременно участвовала в преступлении.

Княгиня фон Ловештейн:

— Ну, конечно, адмирал. Она чудовище. Раз женщина убивает своего ребенка, то она на все способна. (Обращаясь к Дюкормье, который содрогается.) Я вижу, граф, что вы разделяете мой ужас и негодование.

Дюкормье:

— Кто же их не разделяет, княгиня!

Принц:

— По правде сказать, я не могу так уж строго судить м-ль Дюваль.

Герцогиня де Спинола:

— Как, ваше высочество? Вы относитесь снисходительно к негоднице, убившей собственного ребенка?

Принц:

— О, сударыня! Я знаю, что это — тяжкое преступление. Но, позвольте, почти во всех делах о детоубийстве наиболее подлый, бесчеловечный и, надо сказать, наиболее виновный преступник никогда не попадает на скамью подсудимых. (Обращаясь к Дюкормье.) Не правда ли, граф, вы также, как я, возмущаетесь, конечно, против подобного пристрастия французского законодательства? Как, в самом деле? Невинную молодую девушку обманывают, соблазняют; чтобы скрыть свой позор, она убивает ребенка и расплачивается за преступление на эшафоте или в смирительном доме. А соблазнитель, испорченность которого — единственная причина всех бед, по вашим законам, остается безнаказанным! Так, например, Клеманс Дюваль, дочь известного офицера, блестяще образованная девушка, с хорошими средствами, без сомнения, полюбила презренного негодяя, потому что в самый серьезный момент своей жизни бедное создание упрекает себя в единственной вине: в том, что поверила в святость клятвы, данной у постели умирающей матери. Ее мать также думала, что поручает судьбу дочери честному человеку. А что же оказалось? Бедное дитя, по ее словам, сочло, что с этой минуты она навсегда соединена с любимым человеком, и, слушаясь больше сердца, чем рассудка, поддалась преступному увлечению; да, конечно, преступному… Но спустя некоторое время возлюбленный бросает ее па позор, на страшную нужду, на такие ужасные муки, что она прибегает к самоубийству и к убийству ребенка! А что же соблазнитель несчастной девушки, этот бессовестный лицемер, этот низкий клятвопреступник и вдвойне убийца? Потребовало ли у него правосудие вашей страны отчета за бесчестие и убийство? Нет! Оно даже не упоминает о нем. Быть может, в настоящую минуту уже до него дошел слух о преступлении обманутой им девушки, о смерти его ребенка, а он только посмеивается себе над столькими несчастьями, потому что, без сомнения, это безжалостный человек. Ах, любезный граф, признаюсь, у меня вся кровь закипает при мысли о такой отвратительной безнаказанности, об оскорблении божеской и человеческой справедливости. Да, я скорблю, что Франция, стоящая во главе цивилизации, допускает в своем законодательстве подобную возмутительную вещь.