И Мария разрыдалась.

— Мари, ты плачешь! — вскричал Жозеф, бросаясь к ногам жены и не в силах удержаться от слез. — Но это глупая боязнь! Жером! Сударыня! Скажите же ей! О, какой я несчастный!

Волнение Марии и его причина были так странны, так необъяснимы, что супруги Бонакэ, несмотря на благоразумие и твердость характера, с минуту не могли говорить. Наконец доктор обратился к Марии и сказал отеческим тоном:

— Бедное, милое дитя, я бы солгал, если бы стал уверять, что ничто не оправдывает вашей тревоги. Я понимаю, что вполне объяснимая случайность, известное стечение обстоятельств могут поразить, встревожить самый сильный характер. Понимаю еще, что вы сблизили вчерашний случай в Опере и мое опасение относительно недобрых чувств Анатоля и, под влиянием страха, нашли в нем объяснение безумному предсказанию. Такие скачки мысли непонятны, их приходится только признавать. И как ни слаб человеческий ум, но у нас есть простой здравый смысл, и он должен разубедить вас. Поговорим спокойно. Напомню ваши же слова: предположим, что Анатоль стал самым гнусным негодяем… Но чего ради и каким образом он будет вашим палачом? И прошлое и настоящее говорит за то, что вы и впредь будете счастливы. Родители вас любят, муж обожает, вы — счастливейшая мать, вы довольны своим положением, у вас есть достаток, живете вы в довольстве, — вся жизнь ваша наперед определена, потому что рассудок и здравый смысл — непогрешимые прорицатели. Верьте в счастье. Вот вам мое предсказание.

— Милая Мария, — сказала г-жа Бонакэ, — позвольте и мне говорить без церемоний, так как я почувствовала к вам искреннее расположение, хотя только что узнала вас. Конечно, мы не можем предвидеть, что нам угрожает, но разве у вас нет верных, добрых друзей, готовых поддержать вас, не говорю, при серьезной опасности, а даже при первом беспокойстве, как бы ни было оно неосновательно? Разве они не помогут вам побороть суеверный страх, который иногда ис-пытывают такие нежные натуры, как ваша? Предположите самое ужасное, а потом взгляните на окружающих и спросите себя: что могут значить мрачные фантазии рядом с любовью и преданностью ваших друзей?

— Я была права, говоря, что моя тоска пройдет, — отвечала Мария, вытирая свои большие глаза и стараясь улыбнуться. — От ваших добрых слов дурные предчувствия улетают; мне кажется, что я проснулась от скверного сна. Теперь мне стыдно, что я была таким ребенком. Я страдала, и это было сверх сил. Извините меня, я не нарочно, уверяю вас. Жозеф, пойдем-ка домой. Прощайся, уже поздно; я немного устала и обещала маме прийти пораньше.

— А завтра я приду к вам, милая Мария, — сказала Элоиза, пожимая руку молодой женщины. — Я надеюсь, что ваши страхи пройдут, как сон.

— Я также надеюсь, сударыня, и мы с Жозефом будем только вспоминать, как вы любезно приняли нас. Мы этого никогда не забудем!

— Никогда, сударыня, никогда, — прибавил и Жозеф, укутывая жену в шаль, которую он, наконец, развернул. — А чтобы покончить с этим проклятым Анатолем, я вот что придумал. Так как он стал теперь настоящим оборотнем и обманул тебя, Жером, поэтому наши двери закрыты для него, пока он не раскается. А там увидим!

— О, да! Умоляю тебя, Жозеф, не изменяй своего решения; признаюсь, я не смогу теперь видеться с Анатолем: у меня будет сжиматься сердце от страха.

— Вы оба правы, — сказала Элоиза, — и мы с мужем настоятельно советуем вам поступить так. Стойте твердо на вашем решении.

— Да, Жозеф, не принимай его. Если он изменится к лучшему — другое дело. Но во всяком случае не видайся с ним, пока я не скажу, что можно опять завязать отношения. Говорю это в твоих же интересах.

— Я слепо верю тебе, мой друг. Мария — также. И мы послушаем тебя, будь спокоен.

— О, от всего сердца и с благодарностью. Ну, Жозеф, прощайся с г-жой Бонакэ.

— Я выйду с вами, — сказал доктор, — надо сделать последнюю попытку и открыть, где он живет. Он говорил, что у него было назначено нынче утром важное свидание с другом его посланника. Быть может, я там узнаю его адрес. Элоиза, где отель де Морсен?

— Улица Варен, № 7. Узнайте также, по каким дням теперь принимает княгиня: ведь мы хотели сделать ей визит в ближайший приемный день.

Супруги Фово дружески простились с Элоизой и пошли домой. Доктор отправился в отель де Морсен и обратился к прислуге за адресом Анатоля, но безуспешно, потому что никто еще не знал, что Дюкормье стал секретарем князя. Доктору сказали, что княгиня на следующий день дает большой вечер. Вернувшись, Жером условился с женой сделать завтра свадебный визит в отель де Морсен.

На следующий день у открытых ворот ярко освещенного отеля де Морсен стояли два конных полицейских. Только экипажи посланников и министров королевского правительства (как тогда говорили) имели право въезжать в огромный двор отеля и оставаться там. Пробило половина одиннадцатого. Нескончаемый ряд карет с гербами медленно въезжал во двор; экипажи поочередно останавливались у подъезда дворца. Множество лакеев в парадных ливреях толпилось в швейцарской. Гости поднимались на первый этаж (где были приемные покои) по великолепной лестнице из белого мрамора, с золочеными перилами; красный бархатный ковер наполовину покрывал ступени; ярко освещенная лестница была уставлена апельсиновыми деревьями и цветущими камелиями.

В огромных, убранных с пышностью гостиных уже собралось многочисленное общество: цвет старой французской аристократии, дипломатический корпус и почти вся иностранная знать, проживавшая в то время в Париже. Были также и многие министры. Князь де Морсен, пэр Фран-ции, несколько лет тому назад соблаговоливший принять пост посланника, теперь надеялся стать во главе министерства, а поэтому должен был принимать и министров. Эти бедняги чувствовали себя потерянными в обществе, с которым не имели никаких отношений, и бывали в доме князя только из политического приличия. Раскланявшись с княгиней, эти Тюрго и Сюлли обыкновенно обменивались с князем несколькими ничего не значащими замечаниями насчет важной новости дня (как они выражались на своем парламентском жаргоне); потом на минуту заглядывали в го-стиные и отправлялись в галерею, где для пущей важности с гордой осанкой рассматривали окна и цветы, а затем старались исчезнуть пораньше, причем до их ушей нередко долетали такого рода разговоры:

— Скажите, милый друг, что это за толстяк в черном целых пять минут рассматривает гардину? Что он нашел в ней любопытного?

— Без сомнения, комнатный лакей; вероятно, заметил, что она разорвана.

— Полноте, разве у лакеев княгини могут быть такие ужасные манеры! Да и видно, что он не из здешней прислуги, у него в руке шляпа.

— Да, правда. Но кто же это может быть?

Или еще:

— Кто этот желтый человечек в адвокатском воротнике? С ним никто не говорит. Смотрите, он протягивает гадкий нос к этим прелестным цветам. Какой глупый! Вероятно, он думает, что они пахнут.

— А! Понимаю: эти два незнакомца — министры. Несчастный Морсен обязан принимать министров!

— Вот до чего нас доводит честолюбие!

— Но в таком случае отчего же правительство этих господ не даст им какой-нибудь особый орден или большую ленту, чтобы их отметить? Это бы хоть немного мешало им походить на принаряженных разносчиков фруктовой воды.

— Конечно. Этого требует вежливость к людям известного круга, которые принуждены пускать в свой дом подобную шушеру!

Жалкие министры выслушивали наглые насмешки со злобой и завистью к неисправимой надменной аристократии; они боялись ее, унижались перед ней и своей трусостью увеличивали ее значение.

Вечер был в полном блеске. Наблюдатель заметил бы, что общество разделилось на три кружка или, если хотите, на три двора, и в каждом царила своя королева.

В большой зале царила княгиня де Морсен, восседая па диване. Наиболее важные в глазах княгини дамы поочередно садились рядом с ней. Сзади нее на своем обычном месте на складном стуле помещался верный кавалер де Сен-Мерри; он фамильярно облокотился на спинку дивана и вместе с княгиней чувствовал себя центром кружка. Несколько дам в креслах и мужчины стоя расположились вокруг них. Партия княгини состояла исключительно из ее старинных друзей и подруг, не хотевших в чем бы то ни было присоединиться к новому правительству, как это сделал князь. По своим мыслям и правилам, по неподвижным аристократическим преданиям, эта партия представляла из себя маленький кабинет. Здесь жили воспоминаниями об эмиграции, о любовных и рыцарских похождениях милых принцев; мечтали о том, как отважные рыцари, прусские и австрийские офицеры, изрубят в куски республиканскую армию и тогда наступит реставрация, которая избавит Францию от ужасной мещанской половинчатости. Здесь все восхваляли друг друга, а женщины говорили о его высочестве графе де Шамборе с героическим воодушевлением, похожим на мистическую страсть, какую испытывают монахини к своему духовнику.