Вонь тут стояла ужасная, кандалы стёрли кожу на лодыжках и запястьях, ни еды, ни воды заключённым, похоже, не полагалось, но я стояла на своих ногах, и это всё искупало. Гнилое сено и это длинное потрёпанное платье. И даже крыс. И нарисованную собственной кровью пентаграмму на полу – в происхождении темнеющей красной краски я ну нисколько не сомневалась.

Да, антисанитария тут, конечно, ужасная, крысы и мыши – мерзкие, но всё искупал один факт – я стояла, ноги мне подчинялись. Из тела ушла скованность, привычная, въевшаяся в душу боль, от которой я спасалась, принимая таблетки горстями. Я стояла! Могла ходить! Пусть и несколько шагов, пусть и по ужасающе грязной камере, но только тот, кто пережил случившееся со мной, мог понять до конца, как ценна возможность владеть своим телом, быть здоровым, а не тем осколком катастрофы, на кого обычные люди не могут взглянуть без – поверьте, унижающей, оскорбляющей – жалости.

Инвалидное кресло, рабочий стол, заваленный бумагами, кистями, карандашами, небольшая, но уютная комната исчезли, вместо них – раз, и появились эти каменные стены, и грязный пол с пентаграммой, и крысы, и прочие прелести, которые я рисовала уже несколько дней, добиваясь той живости и точности, которую требовал у меня заказчик. Сначала я не могла в это поверить. Кричала. Прыгала от радости, звенела цепями. Зацепившись за что-то – упала, но и лёжа на сене, смеялась до слёз.

Наверное, я вела себя будто сумасшедшая. Но такую меня видели только крысы и мыши, так что ладно. Я всё ощупывала своё лицо, тело и ноги – такие живые, подвижные. Я едва могла поверить в случившуюся со мной перемену. Но верила. Ох, не слишком сложно поверить тому, что ощущаешь собственным телом. Ещё легче поверить тому, во что так хочется верить.

Здесь негде было себя рассмотреть, но руки были мои, лицо ощущалось знакомым – своим. Забытым, но правильным, а не тем, которое я видела в зеркале последние пять лет. Вернее, не видела – старалась в зеркала не смотреть. Отражения в них пугали.

Сидя в вонючей камере, я плакала от счастья. Конечно, моё положение не из завидных. Проснуться в спальне принцессы было бы куда как приятней. Но я всё равно благодарила судьбу, высшие силы, милосердного бога за то, что получила.

Моя новая – здоровая – жизнь могла скоро прерваться. Само нахождение в тюрьме намекало, что дела мои плохи. Но за одну лишь возможность подняться на ноги, вновь ощутить себя человеком я была до слёз благодарна. Я плакала, когда раздался скрежет замков.

Дверь заскрипела – я смотрела на неё, медленно открывающуюся, с надеждой. Ведь мне могло повезти. За дверью могло оказаться спасение, ровно как и наказание за преступления, которых я не совершала.

Ну же, судьба, ты ведь уже постаралась, подарив мне второй шанс. Так будь уже щедрой по-настоящему – дай мне его применить.

В камеру вошли люди. Большая часть, похоже, солдаты – с простыми неулыбчивыми лицами, в одинаковой тёмной форме, с оружием – клинками у пояса и чем-то непонятным, какими-то трубками. Несколько в руках держали светильники, похожие на газовые фонари. Белый огонь высветил всю убогость окружающей обстановки – и полное отсутствие жалости, хоть капли сочувствия на лицах вошедших.

С солдатами пришли двое важных господ. Их одежда казалась роскошной – сюртуки с вышивкой, шёлковые платки, начищенные сапоги и прочее в том же духе. Если бы мне заказали нарисовать знатного лорда без привязки к конкретной культуре и времени, то я бы, скорее всего, изобразила бы его в похожем наряде. Выглядели оба весьма впечатляюще – и совершенно чужеродно этой грязной тюрьме.

– Вы собираетесь вставать, Майри? – произнёс один из них недовольным тоном – высокий темноволосый человек с неприятным пронзительным взглядом. – Встаньте немедленно. Или вы ослепли? Перед вами дядя короля, принц Антуан.

О, теперь я знала своё имя. Майя Белохвостикова стала Майри. Надолго ли – главный вопрос.

Я встала. Не хотелось испытывать на себе грубость этих людей, проверять границы того, что они могут сделать с беззащитной женщиной.

Принц – мужчина под сорок, плотного телосложения – негромко поинтересовался:

– Так эта женщина пыталась лишить плода Минерву?

– Да, мой принц. Дознаватели отработали, и она во всём созналась. Несомненно, это её вина, что королева вновь потеряла дитя.

– И как именно ведьма это совершила? – спросил принц и обратился ко мне: – Вы признаёте вину? Расскажите, что вы сделали, как именно вам удалось навредить королеве?

Судьба предоставила мне шанс и жестоко отбирала его. Что я могла? Но если не зацепиться за жизнь хотя бы кончиком когтя – она закончится, не начавшись.

– Прошу меня извинить, но перенесённые пытки лишили меня памяти. Возможно, когда-то я вспомню, но сейчас ничего не могу рассказать. Мне жаль, но сейчас я не смогу удовлетворить ваше любопытство.

– Пытки? – спросил принц, приподняв брови, и его спутник поспешил сказать:

– Она лжёт, Ваше Высочество. К Майри отнеслись соответственно её высокому положению. Её всего лишь погрузили в бочку с водой и окунали в неё с головой, когда она замолкала. Святая вода развязала ей язык намного быстрей любых приспособлений, причиняющих боль. Пар стоял, так её ведьмовская кожа горела. Майри – несомненно, ведьма, и она виновата.

– А что книга? Она ведь была у неё?

– Найдена именно там, где она указала, и уже сожжена.

Принц кивнул, но нельзя было не заметить, что сожжение колдовской книги его не обрадовало. Он оглядывался по сторонам, притворная рассеянность и скука исчезли с его лица, взгляд стал хищным.

Вдруг тонкая улыбка скользнула по его губам.

– Тогда что это тут на полу? – Принц отбросил концом трости сено, прикрывающее кровавую пентаграмму. – Говорите, маркиз, книга ведьмы сожжена? Может, ещё скажете, что она по памяти нарисовала здесь это?

Реакция на обнаруженную принцем пентаграмму оказалась более бурной, чем я могла ожидать. Суровые воины, все как один принялись показывать знаки руками – я бы сказала: в испуге креститься, но выглядело это иначе. Они соединяли все пять пальцев, кое-кто и на обеих руках сразу, и делали ими такое движение, будто пытались отбросить от себя что-то невидимое. Маркиз же и вовсе праздновал труса: едва не упав, то ли отпрыгнул, то ли отшатнулся от места, где стоял – у самого края прикрытой сеном пентаграммы. Надутая важность и самодовольство в один миг исчезли с лица с комично округлившимися глазами. Что интересно: и маркиз, и его люди будто боялись смотреть вниз, словно линии, точки и завитки, образующие сложный узор, могли навредить им одним своим видом.

Принц единственный сохранял хладнокровие. Концом трости он вернул сено на место.

– Немедленно уничтожьте это! – выкрикнул маркиз.

Его приказание выполнять не спешили, и он схватил за плечо одного из стоявших поблизости мужчин и толкнул вперёд.

– Выполняйте! Немедленно!

Выбранный им бедолага едва ли не позеленел, но гнева маркиза, видно, боялся немного больше рисунка на грязных камнях. О, какое же у этого немолодого мужчины стало испуганное лицо. Он топтался по соломе, мешая изображение из крови с грязью, «танцевал», вытирая пол сапогами. Света от фонарей хватало, чтобы видеть выступившую на его лбу испарину. Взгляды, которые он бросал на меня – вниз, кажется, ни разу не глянул – наполняла чистая, беспримесная ненависть.

Он боялся меня. Они все боялись меня. До чего же непривычная мысль, но сомневаться в догадке не приходилось.

Странное чувство охватило меня. До сих пор мне не доводилось вызывать у других людей страх, может, только если страх оказаться на моём жалком месте. Теперь же всеми этими мужчинами, вооружёнными, наделёнными властью, я воспринималась настоящей угрозой.