– Не болтать! – рявкнул Сигнальщик.

Приятели уткнулись в стенку и еще усерднее заработали скребками. Даже Лима забыл о лени. Ему очень не хотелось, чтобы этот палач опробовал свою плетку на его мягких плечах. Городские порядки нравились толстяку еще меньше, чем его приятелю. Возиться в грязи, таскать тяжелую мошну с грибунами, убирать фекалии и носить воду из дожделодцев – все это было не для него. Лима хотел стать или Ведуном, или Сказителем. Но старый Ведун умирать пока не собирался. Что касается Сказителя… Его место было свободно уже тысячи солнц, но Старейшины постановили, что Городу не нужны ни песни, ни легенды. Лима понимал, что им виднее – они многие солнца хранят мир и покой в Городе, – но что делать, если душа не лежит ни к охоте, ни к выращиванию грибунов, ни к сбору патоки? Спросить бы у кого… Может, у чужака? Лима воровато оглянулся. Сигнальщика за спиной уже не было. Поигрывая плеткой, он подбирался к тем бедолагам, что отскребали от гнили городской свод.

Лима наклонился к уху приятеля:

– Хочешь с чужаком поболтать?

– Хочу, – чуть помедлив, откликнулся Симур. – Только как?

– С стороны Комля есть лаз. Можно его открыть и…

– Нам до заката скрести.

– Ну так после заката.

Симур ничего не ответил. У него перехватило дыхание. Конечно, иногда в темное время он тайком приоткрывал смотровой лаз и глядел на огоньки над Верхними Кронами, но никогда не выбирался после заката наружу. Это было табу. Казалось, увалень Лима предлагал что-то немыслимое. Симур посмотрел на него так, словно не узнавал. Раньше он думал, что приятель просто лентяй и болтун – балаболка, которая высунет язык и треплет им туда-сюда, собирая из воздуха мухлей и трехкрылок, а Лима-то, оказывается, варит в голове опасные мысли. Да такие, до каких ему, Симуру, никогда самому не додуматься. Придумал тоже! К узилищу и при солнце-то запрещено приближаться, а уж тем более после заката!

И все же отмахнуться от этой безумной идеи Симуру никак не удавалось. Пытаясь избавиться от нее, он так вгрызся в гниющий луб, что только брызги полетели. Как ни странно, лентяй Лима старался от него не отставать. Понимал, что все сейчас зависит от решения Симура. Если тот не согласится, сам Лима никогда не рискнет отправиться к узилищу в одиночку. А ведь второго шанса может и не быть. Вот решат Старейшины, что чужака нужно выгнать обратно в Лес, и все, поминай как звали! Уйдет чужак, и вместе с ним уйдет надежда на другую жизнь. И будет он, Лима, до четырех с половиной тысяч солнц скоблить эту гниль. А потом, если он переживет Обряд, его объявят взрослым. Тогда Лима, как и всякий мужчина, обязан будет произвести потомство. Тем временем Старейшины решат, в каком деле от него будет больше всего пользы для Города. И станет он гнуть спину, покуда не упадет к Корням…

– Хорошо! – сказал вдруг Симур. – После заката рискнем.

Лима едва не завопил от радости, но приятель его тут же оборвал:

– А пока не лодырничай, скобли. И помалкивай. Я больше не хочу из-за тебя получать поперек хребта.

Лаз со стороны Комля был необычным. Ставень на нем оказался не сплошной, а решетчатый. И еще он не открывался. Симур и Лима, цепляясь за корни, спустились к нему и заглянули внутрь. В призрачном свете гнилушек они с трудом разобрали силуэт спящего древолюда. Симур всматривался в очертания его фигуры до рези в глазах, он все еще боялся, что это окажется его брат-близнец. Боялся и… надеялся. Трудно сказать почему. Наверное, потому, что, кроме матери, у него никого не было.

Вернее, отец был, но мужчины племени никогда не интересовались своими отпрысками, а женщинам запрещено было рассказывать, из чьего именно семени проросли их дети. Другие могли отпочковать по три-четыре детеныша, но после того как одного младенца похитили, Старейшины запретили матери близнецов иметь других детей. Из-за этого табу Симур был обречен на одиночество и случайных напарников вроде толстяка Лима, а значит, ему не на кого было по-настоящему положиться в трудную минуту.

– Ну, и что дальше? – спросил Симур шепотом.

– Давай разбудим! – предложил Лима.

– А если шум поднимет? Отведаем тогда плетки.

Толстяк поежился. Плетки отведать ему не хотелось, а отступать было обидно.

– Чего ему шум поднимать? – пробормотал он. – Мы же снаружи, а он там.

– Тогда буди!

Лима повздыхал, помялся, но все-таки просунул веточку сквозь решетку и пощекотал спящего по лицу. Тот завозился, попытался отмахнуться от ветки, как от мухли, и проснулся. Это произошло так стремительно, что приятели едва не сорвались с корней, за которые держались. Мгновение назад чужак еще лежал на подстилке из сухих листьев (спальный кокон узнику не полагался) – и вот он уже у решетки, всматривается узкими зрачками в послезакатную тьму, втягивая плоскими ноздрями сырой лесной воздух.

– Кто здес-с-сь? – прошипел он, шевелясь, словно живая лиана.

Симур и Лима с удовольствием удрали бы, но обоих охватило странное оцепенение, словно чужак околдовал их. А может, и околдовал. Кто знает?..

– Я вижу вас-с-с, – снова подал голос чужак. – Вы почки. Нерас-с-спустившиеся почки.

– Мы не почки! – обиженно пискнул Лима.

– А кто же вы? Лис-с-стья? Цветы?

– Мы древолюды! – гордо произнес Симур. – Древолюды из племени Города!

– И эту трухлявую колоду вы именуете городом? – насмешливо спросил чужак.

Приятели промолчали. Как бы мало они ни ценили свое местообитание, не чужаку рассуждать о нем. А тот между тем продолжал, уже почему-то не растягивая шипящие:

– Есть другие селения древолюдов в Лесу. Их много, и обитают в них тысячи таких же нераспустившихся почек, которые ничего не знают о настоящем мире.

– Неправда! – откликнулся Лима, который считал себя самым осведомленным в Городе. – Мы знаем! Мы учимся у нашего Ведуна.

– У этого пенька, который страдает умственным запором? – рассмеялся чужак и вдруг заговорил голосом старого учителя: – Мир, глупыши, это огромный Лес. Верхние Кроны его подпирают небесный свод, а Корни погружены в вечную тьму. Между Кронами и Корнями покоится Город. В нем отпочковываются, зреют и падают к Корням древолюды. Покуда они исполняют все указы Совета Старейшин, неукоснительно соблюдают табу, Город живет. Однако нынешнее поколение не чтит обычаев, нарушает табу, осмеливается противоречить установлениям Старейшин. Грехи древолюдов расшатывают незыблемость Города. Ослушание, словно гниль, подтачивает основы, выедая его изнутри. И настанет час, когда Лес уже не сможет удерживать Город у Средних Крон. Изъеденный грехами древолюдов, он развалится и рухнет к Корням. И тогда придут пауки-людоеды…

– И унесут всех младенцев, а остальных грешников сделают пищей для своих детенышей, – заученно продолжили приятели, хотя никто их об этом не просил.

– И это все, о чем талдычит ваш Ведун, – сказал чужак уже своим голосом. – Тысячи солнц повторяет он одно и то же. И его бесполезно спрашивать о чем-либо другом. Верно, почки?

«Почки» вынуждены были согласиться, что верно. Чужак был прав. Да и спорить с ним уже не хотелось. Наоборот, хотелось, чтобы он рассказывал дальше.

– Вы почки, – повторил тот. – Нераспустившиеся почки. Но любознательные. И сюда вы проникли, чтобы узнать от меня правду. Ну что ж, постараюсь утолить вашу жажду. Лес, в котором вы живете, не единственный на свете. Их множество произрастает в этом жалком мирке. Они покрывают эту… – Чужак произнес незнакомое приятелям слово, – по всей ее окружности, но растут не сплошняком. Между Лесами высятся… – опять незнакомое слово, – и плещутся… – и опять. – Однако это еще не все. Кое-где в этом мире растут отдельные деревья. Они больше вашего Леса. Они сами как Лес. В этих деревьях обитают великаны, и каждый из них выше вашего Города. Великаны эти хранят в своих деревьях несметные сокровища, которые вы, почки, и представить себе не можете. Впрочем, зачем я вам об этом рассказываю, юнцы? Вы же никогда не покинете своего трухлявого обиталища. Не увидите даже других селений древолюдов, не то что деревьев, где обитают великаны. Ступайте прочь, почки! Вы меня утомили. Мне хочется спать.