— Заткнись, — завершает отец свою вспышку гнева спокойным абсолютно голосом.

— Я ненавижу тебя. Только выгони его и, клянусь, ты никогда меня не увидишь больше, — дрожащим голосом. Чонгуку хочется прикоснуться к горящей щеке, но противно её трогать и он просто нелепо дёргает рукой возле лица и снова её отводит.

А внутри так больно и страшно, как никогда не было. Конечности ватные, в голове всё ломается и заполняется каким-то противным шумом.

— Ты сейчас же пойдёшь и скажешь ему, что между вами всё кончено, а через три дня улетишь отсюда на полгода, ты меня понял? — давит безжалостно.

— Что это значит? Я не полечу в Австралию, мне это нафиг не надо, я уеду к бабушке и всё. Отчисляй меня. Ломай мою жизнь, тебе давно на неё плевать, его не трогай, — слёзы бегут без конца, он всхлипывает по-истерически совершенно, воздуха не хватает, желания глушить рыдания совсем нет.

— Я дам ему спокойно доучиться только в том случае, если ты сейчас пойдёшь и скажешь ему, чтобы он к тебе больше не приближался. А потом будешь делать то, что я говорю, — и от его тона, который стал спокойным совершенно, страшно.

— Пап, мне не нужна стажировка. Он шесть лет упорно работал, он мечтал о ней, не отбирай, пожалуйста, пускай он поедет, пап, мне же это не нужно, я прошу тебя, — Чонгука натурально прорывает. Ему совершенно наплевать, каким слизняком перед отцом сейчас выглядит.

Ну как такое возможно? Тэхён, он ведь не виноват ни в чем. Они ведь были осторожны почти всегда, ничем никому не мешали, разве что пару раз чонгуковой учёбе. И то, там он сам виноват — переволновался. А в целом то, за что его так наказывать? Он такой хороший студент, так упорно работал.

— Пап, пожалуйста… — он уже, если честно, на колени готов опуститься, чтобы просить за него. — Почему ты его жизнь ломаешь вот так спокойно, а меня не трогаешь? Я же говорю, что я один виноват, слышишь? Он ничего плохого не сделал. Он столько соревнований и олимпиад этой школе выиграл, ну за что ты с ним так? Пожалуйста, не надо, — уже наплевать как унижаться.

— Чонгук, я не могу пропустить это мимо. Я не могу его не наказать. Для тебя будет наказанием эта стажировка, ты её не хотел, вот и отлично. А любовь… тебе семнадцать лет, приди в себя, вы ещё дети, какая любовь?

— Откуда тебе знать, что такое любовь? — глаза красные уже от слёз, и столько боли в них, что Намджун почти готов пойти на уступки, но нет. Чонгук ошибся просто. А Намджун его отец. Он не даст ему себе жизнь загубить. Намджун, чёрт возьми, когда-нибудь захочет внуков.

— Моё последнее слово. Ты идёшь и говоришь ему, чтобы он не приближался, и тогда я дам ему доучиться, дам ему спокойно поступить в университет. А ты будешь далеко от него, поймёшь, что чувства эти в семнадцать — это мимолетно и глупо. Я не позволю тебе ломать себе жизнь в самом начале. Он парень. Как вы вообще додумались?

— Додумались полюбить? О чём ты вообще? Я по-твоему выбирал?

— Головой нужно было думать.

— Но там же три места на стажировку. Отправь и его тоже. Я клянусь, что не подойду к нему. Клянусь.

— Я не позволю вам оказаться в одном месте сейчас. Я сказал. Ты уезжаешь — он спокойно выпускается.

— Тогда отправь его, а меня тут оставь. Мы не будем в одном месте, я не буду ему писать даже. Пожалуйста, — хочется просто на пол упасть, свернуться калачиком и умирать.

— Не надо торговаться. Иди, — усаживается обратно в кресло, выдыхает.

— Куда я должен идти?

Намджун ничего не говорит, набирает его номер телефона, звонит и выжидательно смотрит, пока сын принимает вызов от него.

— Иди и скажи ему, что вам нужно расстаться, и чтобы я всё слышал, — кивает на трубку в его руке.

— А если я не пойду? Как я могу ему это сказать? Я десять минут назад в любви ему клялся. Как?

— Не моё дело как. Скажи, что улетаешь и хочешь разойтись. Хочешь, чтобы он доучился — иди и делай. Решил, что достаточно взрослый для любви, значит и для того, чтобы разгребать то, что натворил, ты тоже уже взрослый. Ясно?

— Я ненавижу тебя. Я сделаю, как ты сказал, только потому что знаю, что ты чудовище и, правда, сломаешь ему жизнь. Он лучшее, что со мной случалось и случится, а ты знать меня не знаешь, но помни, что я тебя ненавижу, пап, всей душой сейчас ненавижу.

— Это пройдёт. Все подростки ненавидят родителей, а мне ты потом ещё «спасибо» скажешь. Придумал тоже, в семнадцать лет ориентацию менять.

— Не скажу никогда. И когда я был подростком, тебя рядом не было, не тебе рассуждать о поведении подростков. И я её не менял, это так, к слову, если ты в биологии сраной не шаришь.

— Не выводи меня, Чонгук. Ещё одно слово против и он вылетит отсюда, как пробка, — шипит сквозь зубы, психанув окончательно.

Чонгук суёт телефон в карман и вытирает руками щёки. От прикосновения к отбитой коже становится противно руке. Чонгук выдыхает, успокаиваясь. Шепчет последний раз своё «ненавижу» и выскальзывает за дверь. Он не вспомнит потом, как преодолел расстояние до двери его комнаты, не вспомнит, как не гнулись ноги, как тряслись руки, а слёзы не хотели успокаиваться. Он проторчал у его двери битых минут пятнадцать, пока отец не поторопил, перезвонив.

Чонгук стучит в дверь. И готов разрыдаться пуще прежнего, когда видит его красивое, слегка припухшее — тоже видимо плакал — лицо, эта обеспокоенность в тёплых карих немыслимая просто, как он должен его сейчас бросить? Как ему потом с этим жить? Разве можно перед таким выбором стоять в семнадцать блядских лет? Чонгук с Тэхёном многое, конечно, в свои семнадцать уже попробовали. Но… но они ведь дети ещё отчасти. Зачем так больно?

— Чонгук, родной, как всё прошло? — кидается к нему так, что Чонгуку приходится на шаг отступиться. — Прости, прости, пожалуйста, это из-за меня. Чонгук… — к рукам тянется.

«родной»

— Не… — голос хрипит. — Не трогай, пожалуйста, — и, наверное, лучше бы он сейчас ему тоже пощёчину влепил.

Потому что то, как он изменился в лице, отразив им все отрицательные эмоции разом — это ну… сдохнуть проще.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — головой машет, упрямо ближе подходит.

«Не понимай. Не верь мне. Не слушай. Я ведь так люблю тебя безумно».

— Не надо. Тэхён, нам нужно сейчас расстаться, — как дебил последний с ходов, не подготовив, не сказав ничего ободряющего, не подмигнув, мол это спектакль — не бойся.

— Что? Тебя отец заставил? Нет, нет, нет, нам никак нельзя, слышишь? Мы со всем справимся, я тоже с ним поговорю, нам нельзя расставаться, мы…

«Нам никак нельзя».

— Я уже принял решение, Тэ. Дело не в тебе, я просто улетаю и не хочу отношений на расстоянии, — мямлит Чонгук не своим голосом, мимика отключилась давно, настолько сейчас больно, что каждая мышца в теле буквально отказала к чертям.

— Улетаешь… стоп, что? Ты про стажировку? — глаза испуганно бегают, начинает задыхаться. — Всё в порядке, ты лети, я приеду в гости, ты вернёшься, мы будем вместе жить, у нас…

«Он ещё и всё продумал, всё решил для себя, в гости собирался если не выиграет».

— Нет, нет никаких нас, — а глазами так и кричит «Ну не слушай меня, малыш, пожалуйста, не слушай, смотри в глаза, видишь, как мне больно, я ведь умираю сейчас прямо перед тобой. Ты видишь, Тэ?»

Но Тэхён не видит, его глаза моментально слезами наполняются, хватает за руку, болезненное тепло по всему телу рассылая. Чонгук отнять пытается безуспешно. Сам уже еле держит слезы.

— Я не верю, — «не верь, прошу», — я не верю. Тебя заставили, скажи? — по щекам бегут горячие дорожки, и их бы губами собирать, и клясться, что никогда больше плакать не заставит. — Я же так люблю тебя, Чонгук, я всё пойму, я же…

— Не надо, Тэ, дай мне уйти сейчас, — и руку отнимает наконец, отступая дальше в коридор.

— Нет! — всхлипывает, Чонгуку приходится отвернуться, потому что так он точно всё поймёт. — Нет, ты не можешь, ты же говорил, что любишь, Чонгук, не бросай, не надо, пожалуйста.