— Конечно, готов… — шепчет шокировано.
— Ну, ты чего? — приподнимает его голову за подбородок, заставляя в глаза посмотреть. — Всё ведь наконец-то заканчивается. Он вернулся, слышишь, всё будет хорошо.
— Я понимаю, просто… как мы расскажем-то ему, обо всём этом?
— Я думаю с этим Хоби и врачи разберутся сами, мы просто пока приедем и будем думать там, что стоит говорить, а что нет.
***
Чонгук волнуется чертовски, то и дело теребит тонкое колечко на пальце, к которому за пару часов успел привыкнуть. Тэхён наоборот внешне вполне спокоен и, придерживая за талию, подталкивает его ко входу в палату под одобрительный кивок врача. Больше полугода. Что-то около семи месяцев они не виделись. Парни приходили, конечно, в больницу посидеть у койки и потрепаться со спящим Мином регулярно, но это ведь было не то. Его глаза всегда были плотно закрыты, а пальцы были холодными, сколько ты их в ладонях не грей, и не шевелились. Он молчал, не вставлял свои глупые шуточки, свои нелепые комментарии да и вообще ничего не говорил и не мог говорить. Врачи тоже ничего не говорили. Чонгук и Тэ стабильно наблюдали выходящую из палаты в слезах маму Юнги, Чон знает — она долгие годы растила его одна после предательства его отца. Выяснилось, что у старшего Мина уже тринадцать лет была семья на стороне, в момент когда Юнги исполнилось всего пятнадцать. Это чудовищно и маму Мин было очень жалко и стыдно перед ней, что они, будучи коллегами, не предотвратили опасность раньше и тем самым частично поставили под угрозу жизнь её единственного сына. Ребята старались помогать, взяли на себя все больничные расходы, весь уход на себя отчего-то взял Хосок, никто так и не понял почему, но многие догадывались. Солнечный и весёлый Хоби перестал улыбаться ровно в тот день, когда в двадцать восьмое отделение Корейского национального полицейского агенства поступила информация об экстренной госпитализации их сотрудника. Чисто дружеское это беспокойство и эмпатия или чувства — тогда никто не решался предполагать. Но семь месяцев, что тот провёл на стуле рядом с его постелью и ладонью на щеке спокойного бледного лица, сказали всё за себя сами. Хосок был влюблён. Влюблён давно и сильно и отступался только потому, что видел, что у Юнги есть симпатия к Чимину. Как так вышло, что у них в отделении сложилась такая командно-гейская братия, никто не понял и все благоразумно решили оставить размышления. Здоровье Юнги важнее и спасибо Хосоку, наверное, за то, что тот очнулся.
За семь месяцев были опробованы разные способы лечения, Хоби без устали таскал к пациенту одного врача за другим. Результатов не было. Показатели были в норме. Но Юнги спал и не желал ни в какую открывать глаза. Однако Хосок не сдавался и Юнги из месяца в месяц снова и снова проходил всевозможные экспериментальные лечения.
А две недели назад, пока Хоби сидел уже по привычке у него на кровати в ногах и готовил отчёт на работу, тот неожиданно пошевелил пальцем. Хосок был занят чертовски, но это мимолетное движение уловил. Он подскочил с кровати как ужаленный, в одних носках побежал за медсёстрами и, вернувшись и дожидаясь, пока добегут врачи, самым первым наблюдал момент, когда тяжелые припухшие веки с огромным трудом приоткрылись, из уголка одного глаза потекла слеза, а туманный потерянный взгляд начал проясняться.
А потом завертелось. Врачи, капельницы, фонарики в глаза, физиотерапия, постоянные массажи и лечение пролежней, слёзы мамы, обнадёживающие прогнозы специалистов, полицейские, психологи…
Юнги просыпался медленно. Постоянно молчал и ни о чём не спрашивал. То ли понимал, как в больнице оказался, и лишний раз говорить об этом не хотел. То ли наоборот только пытался понять, а спросить стеснялся. Его воспоминания возвращались обрывочно и с черепашьей скоростью. Несмотря на перенесённый организмом шок, зависело это больше от времени, проведённого в коме. Семь месяцев. За это время даже участники самого происшествия на Чонсондоне успели забыть многие детали, никто уже в мелочах не помнил процесс расследования. Чего уж говорить о вышедшем из комы человеке. Юнги понемногу каждый день рассказывали о том, что примерно произошло. А он кивал, припоминая постепенно что-то. А потом в один из вечеров, когда Хоби уже собирался уходить, тот внезапно задал ему вопрос, чего никогда за неделю реабилитации не делал. Он вообще ни о чём Хоби не спрашивал, ни когда тот катил его на коляске в парк, а потом, придерживая, помогал пересесть на лавочку, ни когда тот осторожно обхватывал за талию и плечи, помогая заново учиться ходить на физиотерапии, ни когда встречал его мутным взглядом и провожал каждый день, ему было спокойно, что Хоби рядом, и это было немного необъяснимо. А сейчас, видимо, настало время вопросов.
— Он… убить меня хотел, да? — выдаёт, кажется, будто бы безэмоционально и на Хосока не смотрит. Гипнотизирует окно.
— Юнги, с чего ты решил об этом поговорить? — патологоанатом оставляет вещи на кресле и присаживается к нему на кровать.
— Просто… мало что помню и не понимаю за что.
— Он не хотел тебя убивать, он надеялся, что ты выживешь, и просто хотел вывести тебя из игры. Ты обязательно всё поймёшь, когда решишь ознакомиться с делом и с тем, как всё в итоге закончилось.
— А если я не захочу знать ничего больше, кроме того, что уже знаю, если захочу считать его подонком?
— Это твоё право. Он выстрелил в тебя, потому что считал, что ты относился к нему несерьёзно.
— Ну так это правда. Получается, я виноват в том, что он стал убивать? Он ведь сказал мне тогда… «Ты ещё мог их всех спасти», или что-то типа того. Получается, на мне ответственность, так?
— Нет, не так. Каждое свое решение он принимал сам. Он просил это запомнить всем и передал это с Чонгуком.
О том, что тот его очень любил, но просил об этом не говорить, Хосок не говорит, потому что банально об этом не знает. Чонгук решил оставить это при себе и рассказал только Тэхёну через три месяца после трагедии.
Хосок наблюдает за дрожащими ресницами на осунувшемся лице. А Юнги неожиданно начинает плакать. Беззвучно, стирая слезы с щёк ладонями.
Хоби тогда долго и без какого-либо романтического подтекста его обнимал, успокаивал и высушивал его слёзы большими пальцами со щек, доказывал, что тот ни в чём не виноват, и обещал, что всё обязательно наладится. А Юнги тогда успокоился в его руках. И попросил не уходить. Они долго уговаривали врача разрешить Чону остаться на ночь, а потом почти до утра лежали друг напротив друга в постели и разговаривали обо всём на свете.
И вот теперь, через две недели тяжёлой реабилитации, трудами и усилиями одного Чон Хосока — Юнги улыбался.
Поэтому когда в его палату вползают тихонько двое взволнованных и чуточку даже перепуганных с виду взрослых мужиков, а по поведению каких-то пиздюков-подростков, что были его коллегами тогда, до, он щурится, признавая знакомые лица, и… улыбается.
— Привет? — тянет неуверенно, отпуская руку Хосока, что с усилием до этого от себя отрывал, потому что тот принялся разминать мышцы и это, мать вашу, больно, массажей хватает.
— Юнги… — Выдыхает Чонгук и на негнущихся ногах подходит к его постели. Он снова чувствует себя виноватым, ему безумно радостно, что друг наконец в сознании, но в то же время не верится совершенно, ему хочется обнять его крепко, но он боится переступать черту, чтобы не причинить вред.
Юнги решает все его метания сам. Просто вытянув руки вверх, показывая, что ждёт обнимашек, и улыбаясь мягко. Чонгук усаживается на постель и прижимает похудевшего, хрупкого друга к себе. Он так скучал. Так скучал по его подъёбам не в кассу, по улыбке дёснами, по мягкому голосу, по хриплым смешкам, совсем как тот, с которым он его к себе сейчас прижал, по всему нему скучал.
Тэхён подходит к кровати и, поздоровавшись за руку с Юнги, позволяет тому продолжить обнимать Чонгука. Он опускается на стул у постели и переводит взгляд на расположившегося с другой стороны Хоби. Тепло улыбается ему и кивает, здороваясь. Они часто виделись за это время, потому как, приходя, всегда встречали его тут.
