Ну, а потом все пришли в движение: что-то жгли, почему-то смеялись, отчего-то плакали, говорили разные вещи. Словом, всем сделалось хорошо. Продлилось это с полчаса, потом волшебство приостанавливало работу до следующего сезона.

  Вот тогда Яков Грот и поверил во все, что писал Леннрот. А, поверив, заставил разделить его точку зрения и старину Плетнева - где убеждением, где внушением, а где и ловким ударом кулака.

  С той поры творчество Леннрота не знало границ. Европа и Санкт-Петербург признали его уникальность.

  А спустя сорок лет в том самом доме, куда Леннрот и Грот принесли чуток северного чуда, необычным образом родился великий финский поэт. Нет, родился он, положим, естественным образом, вот вырос в Эйно Лейно, чему оказалось радо все прогрессивное человечество. Уж что там загадали на горе Аавасакса два друга?

  Во всяком случае, волшебство - это когда появляется поэт или художник, а не Гитлер или Путин. Волшебство - это красота, любовь и созидание.

  И Грот, и Плетнев, и доктор университета Хельсингфорса Федос Раббе, конечно, понимали, что Элиас Леннрот - это событие гуманитарного масштаба, не пытаясь применять это определение ко всему населению планета Земля, но вполне выделяя север Европы. Гуманитарный - зто отслова "human".

  Наверно, где-то в глубине души и сам Леннрот полагал также, однако не в силах выделить себя от прочих людей, он не придавал этому ровным счетом никакого значения. Воззвания от Раббе: "ты имеешь бесспорное право возглавить кафедру финского языка в университете" - были вполне лестными, но, увы, не отражали действительности.

  В жизни же пропагандист финского языка Юхан Снельман, имеющий ученую степень философа, воодушевленный в свое время блестящей защитой диссертации Леннрота, бегал по Европе, как заяц от гончих. Ловили его за экстремизм и создание философского учения, вредно влияющего на государственность Российской империи. Его всегда таскали в суды, где он снискал славу "скандалиста", неоднократно пытались пришить или напоить отравленным чаем, но он был чрезвычайно силен и вынослив.

  А суть его учения какова? "Нам никогда не стать шведами, русские никогда не станут нами, так останемся мы финнами". Делов-то. Также он говорил, что, потеряв финский язык, Европа вовсе потеряет Финляндию. Ну, дело житейское. Точнее, дело государственное. Карельские языки, вепский и прочие водь и чудь почти потеряны. Разве это кого-то волнует?

  Леннрот даже вытащил бунтаря Снельмана обратно в Финляндию, где открыл для него газету "Сайма"117. Юхан, заручившись гарантией от ареста, точнее, прикрывшись известными финляндскими фамилиями, эту газету благополучно закрыл, но оброс поистине титульными знакомствами.

  Как журналист, Снельман был великолепен. Он писал легко, остроумно, порой - язвительно, владел излагаемым материалом так, как не владеет следователь, сочиняющий очередное "громкое" дело. Популярность у "Саймы" была бешеная. Даже сам генерал губернатор князь Меншиков зачитывался переводами, специально сделанными для него. Он-то легко распознал карбонария и пригласил к себе дружить.

  А чтобы было неповадно, пристроил к газете цензора из бывших помощников окружного прокурора. Тот взялся за дело рьяно. Совсем скоро дышать в газете стало нечем, цензор вспух от своего величия и закономерно получил травму головы. Полицаи сначала отвезли Снельмана в околоток, а потом обходным маршрутом на двуколке к генералу губернатору в гостевую залу приемной. Цензора оставили без надлежащего внимания и медицинской помощи. Позднее - и без работы.

  Встреча Меншикова и Снельмана была настолько плодотворной, насколько мог позволить переводчик. Они расстались едва ли не друзьями. Даже переводчик получил с барской руки прибавку к жалованью и тут же в ближайшем киоске купил на нее рыболовный билет "Сайма". Так уж повелось, что любая псевдогосударственная деятельность всегда использует это слово.

  Некогда ярый вольнодумец сделался либеральным к волеизъявлению царя-императора, и дела его пошли в гору.

  С Леннротом он больше не водился. Разве что формально.

  Тем не менее из университета Гельсингфорса пришло распоряжение: назначить кафедру финского языка и прикрепить к ней профессора. Прикрепление подразумевалось через жалованье. Жалованье назначили самое низшее по всему университету, ниже, чем у завхоза и кастелянши.

  Кандидатур было две: Леннрот, как таковой, и Матиас Кастрен, собственной персоной. Последний был просто фанатиком этнографии, выучил уйму языков, в том числе ижорский и марийский, в Олонецкой губернии шпарил на всех диалектах ливвиковского и людиковского, говорил без переводчиков с саами, но имел дырявый карман. Точнее, все его карманы были дырявы. Предложенное жалованье ставило его на грань разорения.

  Кастрен написал: "Будет вечным позором для Финляндии, если этому человеку так и позволят закончить свою жизнь отставным окружным врачом".

  Этот человек ему отвечал: "Но феноменальные знания и молодость - вот что нужно для первого профессора первой финской кафедры".

  Казалось бы, деньги зависли, кафедра не открывалась.

  В общем-то, Леннроту профессорская зарплата была нужна не так, чтобы очень сильно. Своим контрабандным талантом он мог обеспечить теперь всех своих близких, объясняя богатство получением роялти от книг и гонораров от лекций.

  Из путешествия в Архангельскую землю он принес целый мешочек необделанных изумрудов. Ворованных, конечно. Приносил меха и отрезы тканей, ценных в столицах. Гаагий пух, справленный у саамов, оказался чертовски выгодным, когда его брали шведы и немцы.

  Леннрот не жадничал и не ставил себе задачу непременно разбогатеть. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что его контрабандный промысел преступен в рамках закона государства, но не считал себя виноватым перед людьми в том, что он делал. Конечно, риск попасться был достаточно велик, особенно, когда приходилось поневоле иметь дело с не совсем честными гражданами. Однако ему всегда хотелось верить, что: во-первых, быть взятым с поличным нельзя, и, во-вторых, всегда можно откупиться, если дело примет совсем уж скверный оборот.

  Переезд в Хельсингфорс ставил практически крест на его вольной экспедиционной жизни.