Староста перехватил домработницу и унес ее внутрь своего дома. Вероятно, в шкаф поставил до следующего случая.

  В Иломантси жили люди разного вероисповедания, большая часть - лютеране, оставшаяся треть - ортодоксы. Они ходили в гости в церкви и кирхи, стояли там службы и совсем не парились на несущественные разницы в религиозных доктринах. Леннрот очень надеялся на доброжелательность местного населения, чтоб исключить всякие нежелательные контакты с ленсманами.

  Ленсманы, а их было несколько, однако пристали с расспросами и подозрительно щерились на сумку путешественника. Особенно сильно их напрягала тетрадь в кожаной обложке. Все они - каждый в отдельности и сообща - верили, что тетради нужны для того, чтобы писать доносы. Между ними и Элиасом установился обычный контакт: была б моя воля, я б тебя мигом вывел на чистую воду.

  Но то ли воли у них не хватало, то ли никаких компрометирующих обстоятельств предложено не было, с началом дождей они оставили Леннрота в покое.

  А люди в Иломантси жили совсем не мрачные и очень даже веселые. Оправдывали свое название. Так что несмотря на то, что ночевать Элиасу приходилось на собранной в амбаре соломе, старой и уже практически вышедшей из употребления, а готовить в подправленной глиной печи на своей походной кухонной утвари, было очень покойно в этой глуши.

  Даже солома, сухая-пересухая, начала пахнуть сеном, видимо нахватавшись влаги из воздуха. Чуть выровненная печь давала достаточно тепла, чтобы не было холодно по ночам. Также она давала много дыма, который приходилось выпускать через специальное окошко на чердак.

  Народ, когда к нему начал обращаться Леннрот по поводу народных песен, отнесся к нему с пониманием и одобрением. Очень много женщин и мужчин были сами не свои подрать глотки. Нашлись среди них и те, кто умел красиво петь. Большинство песен были какие-то новоделы: я пришел, а ты ушла, на душе скребутся кошки, скоро будет новый день, и сойдутся, вот те крест, все наши дорожки.

  Но были песни, очень даже напоминающие руны, весьма возможно из них произошедшие. Лучше всех пела красавица-карелка Матэли Куйвалатар. Она совсем не соответствовала фамилии91. Высокая дородная смешливая Матэли обладала замечательным голосом и умела хорошо им пользоваться.

  Если за мужчинами-рунопевцами Леннрот приспособился подпевать сам, чтобы потом записывать все в свой кондуит, то с девушками таковое не получалось. Поэтому он садился где-нибудь в сторонке, пока женщины занимались своей работой, и чтобы эта работа спорилась пели свои песни. Элиас записывал, придумывая сокращения слов, и не перебивал. Когда куплеты повторялись, дополнял свои записи.

  Но гораздо интереснее получались песни во время отдыха, когда кто-нибудь заводил то, что у нее было в это время на душе. Когда в таком случае пела Матэли, Леннрот забывал записывать, весь отдаваясь слуху. Так могла петь только прирожденная артистка. Прочие женщины только посмеивались, видя в какой ступор впадает Элиас от звука ее голоса.

  Матэли была старше Леннрота, причем, значительно старше. Но она была красивой. Она была вдовой, дети выросли, скоро должна была уехать в Швецию, куда ее сосватали за богатого и престарелого марк-графа. Это должен был быть союз по расчету и взаимной договоренности.

  - А, может, ты со мной в Хельсингфорс поедешь? - спросил однажды Леннрот.

  - Я всю жизнь на берегах нашего озера Кайтере прожила, а тут предложения посыпались, - засмеялась Матэли. - Вот если бы ты не был так молод, можно было бы подумать. Да еще...

  Она замялась и отвела взгляд от Элиаса.

  - Что? - сразу спросил он.

  - Да ничего, - опять заулыбалась Матэли. - Сено у тебя колючее.

  Позднее, когда Леннрот уже уходил из Иломантси, она все-таки сказала то, чего долго не решалась.

  - Может быть тебе будет трудно это понять, но я вижу, что нельзя тебе заводить семью. По крайней мере сейчас.

  - Довольно категорично, - удивился Леннрот.

  Матэли не спешила снова говорить, поэтому это обеспокоило его. Обычно такие вещи просто так не высказываются, тем более карелками. Они были с ней близки, поэтому воспринимать произнесенные слова можно было, как предостережение. Нельзя не обращать внимание на предсказания, какими бы странными они ни были.

  - На тебе раны от когтей, - наконец, сказала женщина. - Но они не только на тебе, но и на твоих потомках. Коли у тебя будет семья, им не справиться с этим. По крайней мере, пока.

  - Пока - что? - серьезно спросил Элиас.

  - Пока они глубоки и еще довольно свежие. Должно пройти время, оно залечит. Прости меня за эти слова.

  Леннрот достал из кармана нить с жемчугом. Когда он оставался один в своей избушке, то проделал нагретой иглой отверстия в перламутровых продолговатых бусинах. Натер, конечно, мозоли на пальцах, когда сверлил, но получилось очень выразительно.

  - Это тебе за твой голос и твою красоту, - сказал он и протянул ожерелье Матэли. Увидев, что на ее глазах заблестели слезы, поспешно добавил. - А также за твой завораживающий смех.

  Женщина примерила бусы из речного жемчуга себе на шею и вопросительно посмотрела на Леннрота.

  - С такой подвеской ты в Швеции надолго не задержишься, - сказал он.

  - Это как так? - удивилась она.

  - Такой жемчуг должен украшать женщин самых высоких обществ, а ты в нем, безусловно, будешь главным украшением. Европа у твоих ног, красавица.

  Элиас ушел, когда кончились дожди. Август был требователен, урожай уже почти был готов, в лесу созрела ягода, грибы выглядывали из мха и из-под деревьев - времени на отдых практически не оставалось. Люди в деревнях и на хуторах занимались заготовками на зиму. Он не мог больше приставать со своими чудными расспросами к занятым повседневным трудом работникам и работницам.

  Да и собранный материал хотелось как-то переработать. Его тетрадь была полна в общей сложности тремя сотнями самых разных народных произведений. Единственное, что Леннрот не догадался сделать, так это записать имена людей, которые делились с ним затухающим дыханием прошлых веков.