— Нашел, чем гордиться… — пробормотала она.
Похоже, пить до положения риз для неё совсем не в новинку, хотя вряд ли она представляет, чем для неё должна была закончиться вчерашняя пьянка. Впрочем, она была относительно молодой — для меня-нынешнего, из будущего, — а в её возрасте мало кто задумывается о возможной смерти в результате привычных действий и поступков. Наверное, каждый раз, когда Алла уже не могла ходить от количества выпитого, находился сердобольный товарищ, который обеспечивал ей необходимую помощь. Сейчас ей помог я.
— Я и не горжусь, — ответил я. — Было бы чем гордиться. Просто помог, без всякой гордости.
Алла хмыкнула.
— Всё было так плохо? — спросила она.
Я немного подумал, но решил не приукрашивать.
— Ты чуть не умерла. Но я, как рыцарь, не мог не спасти попавшую в беду принцессу.
— Тоже мне, рыцарь нашелся, — Алла улыбнулась.
Ага, а насчет принцессы у неё никаких возражений нет?
— Ну какой есть. Пришлось принять срочные меры, тебя вырвало, и ты, извиняюсь, описалась. Так что я тебя ещё помыл и переодел в чистое…
— Что?!
Алла подскочила и заглянула под одеяло, которым я её заботливо укрыл. Моё одеяло, между прочим.
— Ты… ты… — от гнева она не могла найти подходящих слов и только смотрела на меня взглядом голодной волчицы.
Её лицо стремительно краснело.
— Я-я, натюрлих, — кивнул я. — А что было делать? Не оставлять же тебя там? Представляешь — кто-то заходит на кухню, а там ты лежишь в луже блевотни и мочи. Впечатляющее зрелище…
— Но ты… не должен был! Нужно было позвать кого-то… а ты сам…
— Кого я сейчас найду? — сказал я убежденно. — Все на занятиях.
Я слегка покривил душой. Я точно знал, что не все в нашей общаге любили грызть гранит науки, но искать их не собирался.
— А ты чего не на занятиях?
— Решил не ходить, — честно ответил я.
— Опасно… — задумчиво сказала она. — Ты на каком курсе? На втором?
— Не, пока только первый.
— Тем более. Прогуливать занятия на первом курсе — верный путь к отчислению на втором.
— Наверное, но у меня есть запас прочности, один день сильно не повредит. А ты? Почему не в институте, а водку пьянствуешь и дисциплину нарушаешь?
Алла внезапно успокоилась и потупилась.
— Я не водку… мы с девчонками вино пили…
— Неважно, — отмахнулся я. — Это всё равно не повод прогуливать лекции. Ты на каком курсе?
— Да я вообще у вас не учусь, — отмахнулась она. — Не надо мне никуда. А Ирка… ей на всё пофик.
Ещё и Ирка какая-то.
— А где учишься? — мне действительно было любопытно.
— В… ну, в институте одном… — её лицо приняло выражение, которое я истолковал как недовольное.
И я бы не сказал, что эта скрытность на ровном месте мне понравилась. Впрочем, это её дело. Она мне никто и звать её никак. Какая-то Алла.
— Ну ладно, — вслух согласился я с её якобы инкогнито. — Храни свои секреты, если ты так ими дорожишь. А у нас в общаге что делаешь?
— Так, всякое… пью, в основном, — она было засмеялась, но быстро оборвала себя и поморщилась.
Да, точно.
— Тебе бы в больницу сходить, провериться. У тебя, похоже, сотрясение было, а это нифига не шутки. Голова не кружится?
Она прислушалась к себе.
— Вроде нет. Просто иногда… неприятно.
— И не тошнит?
Снова молчание на время самодиагностики.
— Кажется, ничего такого. Но я схожу, да. Ты такой заботливый, это что-то.
— Всегда к вашим услугам, — я склонил голову. — Тебя родные не потеряли ещё?
— Не-а, — она мотнула головой и снова поморщилась. — Я до воскресенья ушла.
Всё-таки СССР был благословенным местом. Не раем на земле, конечно, но вот это «до воскресенья» наглядно демонстрировало какую-то необъяснимую веру людей в то, что с ними ничего плохого случиться не может. Это была своего рода наивность, свойственная поколению, которое воспитывали те, кто прошел через суровые испытания. Моё поколение растили бабушки и дедушки, помнившие войну. Они избаловали нас так, что мы едва не превратились в неразумных инфантилов, неспособных даже заметить опасность, не то что справиться с ней.
Наверное, из-за этого и развалился Союз. Мы мудро считали, что любые изменения — к лучшему, что ничего плохо просто не случится, а если что — всегда есть мудрое руководство советского государства и коммунистической партии, которые примут нужные решения. Вот только власти были совсем не мудрыми, а их решения оказались вредными, если не вредительскими.
Интересно, как восприняли смерть дочери в такой безопасной общаге её родители в старой версии истории? Обвинили кого-то в этой трагедии, закатили скандал и затеяли долгое разбирательство? Или же погоревали по-тихому, а потом просто ходили каждые выходные на могилку с черно-белой фоткой этой курносой девчонки на скромном памятнике? Может, винили себя, что отпустили дочь на этот праздник жизни — не первый, но, как выяснилось, последний в её жизни? Я не знал, и способа узнать у меня не было.
С другой стороны, наша троица — да и наши соседи-татары, если уж на то пошло — наглядный пример доверия общества своей стране и населяющим её людям. Мы уехали из родных мест за сотни и тысячи километров, жили одни и по своему собственному разумению. Лишь иногда нашим родителям предоставлялась возможность наставить нас на путь истинный. Я не помнил, что слишком сильно прислушивался к их нравоучениям, да и в Жасыме с Дёмой не был уверен. Дёма уж точно не прислушивался.
— Ты есть хочешь? — спросил я.
Алла снова прислушалась к себе, но звук из её живота мы услышали оба.
— Наверное, да, — неуверенно сказала она. — А что у тебя есть?
Помимо ограбления стратегических запасов коменданта я проверил и нашу продуктовую полку — и вспомнил, как роскошно в кавычках мы жили. Это было просто ужасно. У нас имелась начатая пачка грузинского чая в зеленой упаковке — забытый в моё время деликатес; впрочем, и в восьмидесятые при наличие выбора мы предпочитали цейлонский чай, в желтой пачке со слоном. Ещё был бумажный пакет сахарного песка — правда, самого сахара там оставалось на донышке.
От картошки в специальном почтовом ящике остались одни ростки и самый мелкий клубень, в котором не осталось ни капли крахмала. Лук у нас, оказывается, водился, и его мы тоже подъели — я, разумеется, не помнил, при каких обстоятельствах это случилось, но сгнившая луковица врать не будет. Круп и макарон не было как класса, как и банки самой завалящей кильки в томате.
Зато был целый пакет йодированной соли.
В холодильнике меня ожидало похожее зрелище. Там мы зачем-то хранили одинокую жопку батона, которая провела в заточении около недели, и банку аджики. И то, и другое следовало выкинуть как можно скорее — если, конечно, мы не собирались культивировать в нашей комнате нечеловеческую цивилизацию.
По моим воспоминаниям, никто из нас троих не был кулинарным гением; мы худо-бедно умели жарить яичницу — но вот картошку у нас получалось только варить, да и то через раз; мы почему-то постоянно забывали о времени и уже испортили несколько кастрюль, пара из которых была привезена мною и Жасымом из дома.
Чаще всего мы обходились какими-нибудь бутербродами или замороженными пельменями. Консервы мы ели в холодном виде, безо всякого гарнира, под хлеб, просто утоляя голод и забивая желудок. Ещё у нас ценились печеньки и конфеты. Ну и чай, который шёл на ура в любое время суток. Мы даже подумывали о том, чтобы купить специальный электрический чайник, потому что кипятить воду на плитке нас уже порядком заколебало. Кроме того, одну из кастрюль мы погубили как раз во время приготовления воды для чая.
С высоты своих прожитых лет я удивлялся нашей тогдашней всеядности. У нас были лужёные желудки, которые переваривали всё и постоянно требовали добавки. Никто не жаловался на непереносимость глютена или чего-то подобного, ни у кого не возникало никакой аллергии на пустом месте. Мы просто покупали всё подряд и пожирали, как самая натуральная саранча. Ещё мы регулярно питались в нашей институтской столовке и захаживали в её общажный аналог, который находился в соседнем корпусе и был постоянно забит студентами с других факультетов. Я помнил, что голод в те времена был сильнее нашей гордости, и мы выстаивали по часу, чтобы получить вязкое пюре со странной котлетой, украшенной кусочком маринованного огурчика. Я там даже иногда брал кашу на машинном масле — и очень сильно любил это блюдо. Ну а компот мы все обожали.
