— Дём, отстань, — попросил я. — Никакое. Жасым, ты как? Скажешь?

— Да скажу, конечно, без проблем, — взгляд его стал ещё более цепким. — Но ты чего-то не договариваешь, брат.

— Многие знания — многие печали, — улыбнулся я. — Что-то мне сегодня лениво куда-либо выбираться. Не знаю… надо отлежаться, думаю, за выходные в норму приду.

— Понятно… — протянул Казах. — Ладно, твоё дело. Учти, что Рыбка не любит симулянтов, она сама на первом занятии говорила.

— Да и фиг с ней, — отмахнулся я. — Домашку мою отдайте, пусть увидит, что я трудился, не щадя живота своего…

Я вырвал лист с домашним заданием и с уже ставшей бордовой кляксой крови и протянул его Жасыму. Снова экспериментировать с защелкой, которая, видимо, разрабатывалась в качестве капкана на мелкую дичь, мне не хотелось.

— Твоё дело… — повторился Казах. — Дём, пойдем. Уж тебе-то точно нельзя пропускать Рыбку, иначе не видать тебе зачёта как своих ушей.

— Если их отрезать, он их может увидеть, — зачем-то сказал я.

Дёма опасливо глянул на меня, подхватил сумку и скрылся за дверью. Казах чуть замешкался.

— Ты точно в порядке? — спросил он.

Я знал, что это не показуха — он действительно волновался. Казах вообще был самым добрым из нас троих.

— Думаю, да, — улыбнулся я. — Или буду — к тому времени, как вы вернетесь с победами и пятёрками.

— Какие там пятёрки… — отмахнулся он. — Ладно, приходи в себя.

И тоже ушел.

А я ещё минут десять стоял столбом посреди комнаты, не представляя, что на меня нашло и где я очутился. И, самое главное, почему.

[1] Фердинанд фон Шилль, участник Наполеоновских войн, герой Германии

Кухни в нашей общаге были на каждом этаже, но на моей памяти почти никто по прямому назначению их не использовал. Абитуриенты, зачисленные в славные ряды заборостроителей, первым делом приобретали вскладчину какую-нибудь простенькую электрическую плитку и готовили еду у себя в комнате. Просто потому, что студент, решивший, допустим, пожарить картошку на общей кухне, привлекал целую толпу халявщиков.

Конечно, никто не отбирал у них нажитое непосильным трудом — видимо, это считалось неспортивным. Но и чтобы просто отказать паре-тройке весьма прожорливых рыл, на которых не действовали никакие разумные доводы, нужно было обладать незаурядной смелостью и силой воли на уровне, недоступном первокурсникам. Это уже потом, после первого же Нового года, чувство такта, стеснительность и стремление помочь ближнему исчезали у обитателей общаги как ненужные и вредные атавизмы. Но в самом начале нелегкого студенческого пути они — ну или мы — были пугливы, стеснительны и боялись пререкаться с взрослыми, которыми выглядели с точки зрения вчерашних школьников все старшекурсники.

По комнатам халявщики почему-то не ходили.

В общем, кухня большую часть времени пустовала и использовалась не совсем по прямому назначению. Девушки, например, кипятили там бельё или вываривали в больших баках джинсы, наводняя коридор отвратительным запахом хлорки — это уже к концу десятилетия, сейчас джинсы недоступная роскошь. Но чаще всего кухни использовались как курилки, особенно по холодной поре, когда на большие балконы пожарного хода выходили, лишь закутавшись в шубы.

В принципе, народ курил и в комнатах; это не поощрялось, но кто в студенчестве обращал внимание на какие-то там запреты и ограничения? Значение имело лишь мнение соседей — если они разделяли увлечение сигаретами, то дымить можно было всем вместе, не совершая утомительных телодвижений к месту курения.

Наша комната на первом курсе была некурящей. Дёма иногда баловался, я тоже пробовал, а вот Жасым лишь качал головой, глядя на наше стремление побыстрее повзрослеть. Казах, кстати, так и не закурил до самого отъезда — а что с ним стало на родине, я не знал. Сам я некоторое время серьезно курил на втором курсе, но бросил, познакомившись со своей первой женой. Потом несколько раз начинал снова, особенно в тяжкие периоды разводов или проблем на работе, но бросил окончательно, когда такси превратилось в цивилизованный сервис.

Но сейчас сигареты были мне нужны.

У меня их не было, но вот у Дёмыча в тумбочке запас имелся — и не какая-то там «Прима» или «Беломорканал», а пачка очень цивильной болгарской «БТ», которые в те годы считались «дамскими» и «легкими» — конечно, только по сравнению с продукцией моршанской табачной фабрики. Стоили они целых восемьдесят копеек и для студенческого бюджета были непомерной нагрузкой; я, например, в редкие периоды интенсивного курения на первых курсах обходился более демократичными «Ту-134» или «Стюардессой» — они стоили как «Ява», но были много мягче, и в них не было пеньков вместо табака. Но наш Демьян был парнем богатым. Он приехал из закрытого городка на Севере, его отец занимал достаточно высокую должность и сына материально поддерживал, хоть давно и ушел от них с матерью. В общем, деньги у Дёмы периодически водились, вот только тратил он их как-то бестолково, потому что периодически перехватывал рубль-другой до перевода с родины.

В комнате я решил не дымить и отправился на кухню. Уселся в этом царстве Цзао Цзюня прямо на пол, прислонившись спиной к ребристому радиатору батареи, и закурил. Выпустил большой клуб густого дыма, почувствовал подзабытое ощущение в глотке и чувство невыразимого довольства. И начал думать.

В первую очередь я вспомнил про теорию червоточин. В моём будущем её продвигали как одну из самых вероятных основ для создания машин времени или телепортации на космические расстояния, был даже какой-то фильм на эту тему

Теория любопытная и с её помощью некоторые сомнительные личности объясняли, например, пропажу людей. Правда, счет таких пропаданцев только у нас, в России, шел на сотни тысяч ежегодно, а что творилось в мире — бог весть. Каких-нибудь африканцев или жителей латиноамериканской пампы вообще никто не считал, а в миллиардных Индии и Китае регулярно исчезали, наверное, миллионы граждан.

Подавляющее большинство пропавших обнаруживались сами. Кто-то по пьянке улетел в Питер, на 3-ю улицу Строителей, дом 25. Кто-то тупо бежал от кредиторов — особенно если этими кредиторами были некие серьезные ребята с серьезными лицами — или от алиментов. Кто-то с детства был склонен к перемене мест, но забыл хоть кому-нибудь поведать об этой своей особенности.

Иногда потеряшек находили, но не сразу, а спустя десяток лет, и были они, как правило, жертвами криминальных разборок, исполнители которых постарались хорошенько замести следы преступления. Примерно полпроцента от общего числе пропавших не всплывали никогда. Большинство из них — те же жертвы преступлений, только спрятанные очень хорошо. Но какую-то долю малую этих пропавших можно было списать как раз на червоточины.

Разумеется, всерьез я в эти червоточины не верил — чтобы внести заметный вклад в исчезновение людей, их количество должно быть запредельным. Вселенная всё же слишком велика для того, чтобы всё пока не познанное крутилось вокруг Земли, крошечного булыжника, летающего в пустоте вокруг среднестатистической звездочки типа G2V на задворках не слишком примечательной спиральной галактики в одном из тысяч скоплений. Мест для аномалий в наблюдаемом Мире — с избытком, и теория вероятностей не на стороне человечества. Но в бесконечной вселенной происходит бесконечно большое число событий, и какие-то из них, наверное, случаются и на Земле.

Правда, червоточинам должно быть плевать, в какой части земной коры появляться и что отправлять в путешествие по пространству-времени. Это может быть кусок железа из внешнего ядра или набор силикатов и оксидов из нижней мантии. Пара вёдер песка с бархана пустыни Намиб или заснеженный осколок Эвереста. Несколько бочек морской воды — что гораздо вероятнее Эвереста, учитывая соотношение суши и океана. В общем, выбор у червоточин огромный — как и набор точек прибытия. Ведь никто не найдет попавшего в такую переделку человека, если его выкинет в окрестностях какого-нибудь квазара.