— Хороший дом, — рискнул высказаться я.

— Да, неплохой, — согласно кивнул старик. — Хотя вот удобства во дворе и ведро на ночь — это, согласитесь, не совсем то, на что хочется тратить силы в моем возрасте. В квартире всё-таки лучше.

— А почему тогда?..

Я не договорил, но он понял.

— А это не мой дом, — сказал Михаил Сергеевич. — Зять мой, отец этого охламона, купил по случаю у прежних хозяев, и использует как дачу. Но они с женой уехали в командировку, надолго, и я напросился сюда пожить. За внуком присмотреть, да и врачи советуют часть времени проводить на природе, пусть и такой убогой.

В третьем десятилетии двадцать первого века многие, не задумываясь, отдали бы левую руку за саму возможность получить такую «дачу» чуть ли не в центре Москвы. Сейчас, впрочем, «Сокол» центром не считался — как же, целых пятнадцать минут на метро от Кремля!

— Вполне пристойная природа, — возразил я. — Мне вообще кажется, что таких поселков в Москве должно быть много, а то многоэтажки они… слишком безликие.

— Зато решают квартирный вопрос, — наставительно произнес старик. — А такие поселки лишь мешают этому. Раньше-то да, разные теории были, всё пытались проверить. И поселки строили кооперативные, и дома без кухонь. Но ничего лучше многоквартирных домов, в которых есть лифт и теплый туалет, пока не придумали.

Я хотел было заикнуться про таун-хаусы в пригородах американских мегаполисов, но вовремя оборвал себя. Первокурснику в этом году не полагалось знать такие подробности жизни простого среднего класса в США. К тому же и там сначала произошла всеобщая автомобилизация, а уже потом понастроили целые пригороды из отдельно стоящих типовых домиков. В СССР восьмидесятых до поголовного обеспечения населения машинами было очень и очень далеко. К тому же для этого надо было развалить многонациональную страну и отказаться от социалистического пути развития. Моему собеседнику неясной ведомственной принадлежности такие выводы могли и не понравиться.

— С этим утверждением я согласен, — сказал я. — Помню, родители очень радовались, когда нам дали квартиру, и мы смогли переехать из барака. Но, честно говоря, мне в том бараке нравилось — там были друзья-приятели, куча мест, где можно поиграть и никаких забот. В квартирах с этим сложнее…

— А вы откуда, Егор?

Я назвал.

— А, наслышан, наслышан. У вас там неплохой комбинат, который, кажется, как раз нуждается в специалистах вашего профиля? И вы, наверное, собираетесь после учебы вернуться на малую родину?

— Конечно, — я улыбнулся. — Буду продолжать династию.

— Похвально, похвально, — старик явно расчувствовался. — Мне вот на заводах работать не довелось, сразу в аппарат взяли, прямо со студенческой скамьи, но с нашей промышленностью я связан очень тесно. И радует, что есть молодые люди, которые не боятся работать руками.

«Первый отдел?»

Я всё никак не мог понять, чем занимается этот умудренный опытом товарищ. Очевидно, что он был не дурак поговорить — а это как бы не приветствовалось в том страшном кей-джи-би, где работали очень серьезные и молчаливые люди. Во всяком случае, так их показывали во всех фильмах, сам же я с ними не сталкивался.

Виталик притащил пару розочек с клубничным вареньем, полбатона белого в нарезку и целое блюдо с разной сдобой. Ну а Михаил Сергеевич разлил чай по гжельским чашечкам и пододвинул ко мне сахарницу. Я отказался, и он посмотрел на меня одобрительно.

— Правильно, сахар вреден. Мы вот мало его ели в юности, и до сих пор моё поколение может похвалиться хорошими зубами, да и на здоровье грех жаловаться.

Про зубы он загнул, конечно — я видел признаки вмешательства дантиста, и один металлический зуб у старика в глубине рта точно имелся. Но у каждого поколения свои заблуждения. Я же склонялся к тому, что долгожительство поколения Михаила Сергеевича — а я ему давал лет семьдесят с лишним — было следствием испытаний, выпавших на долю нашей многострадальной страны в первой половине века. Слабые люди просто умерли, уцелели сильные. Впрочем, они тоже оказались не вечными, ну а когда ушли и они — закончилась и страна. Эта мысль меня так поразила, что я даже на пару мгновений выпал из реальности. В моём мысленном списке дел добавилась ещё одна строчка — мне нужно было понять, сколько прошедших войну людей сейчас находится в руководстве партии. Это могло многое объяснить.

— …но и про врачей нельзя забывать, — наставительно закончил Михаил Сергеевич благополучно пропущенную мною фразу.

Он отхлебнул чай и принялся намазывать варенье на хлеб. Я поспешил согласиться с его мыслью — в чем бы она не заключалась — и последовал примеру. Такой вид десертов мне всегда нравился, хотя я предпочитал его не с чаем или кофе, а с обычным молоком.

— Но вернемся к выбору профессий. Вот Виталий меня разочаровал, — внук на всякий случай втянул голову в плечи, — окончил какой-то журналистский факультет, работает на радио — что это за работа? Хотя языки знает и дело нужное делает — рассказывает миру о наших достижениях. Но это он в отца, тот тоже всю жизнь статейки кропает в газеты, ни гвоздя не забил.

Ворчание старика мне было не очень интересно. Я уже понял, что он недолюбливал зятя-журналиста и считал его кем-то вроде нахлебника, хотя явно незаслуженно — судя по всему, этот неведомый мне товарищ «умел жить» по любым советским меркам и обеспечивал неплохую жизнь не только себе, но и жене, и сыну, и тестю. Виталику, видимо, досталась порция этой нелюбви, отчего он и вырос слегка закомплексованным парнем с бунтарским душком, чудом сохранившимся в его измученном придирками организме; не будь в нем этого внутреннего бунтаря, черта с два он угнал бы машину из-под дедовского бдительного носа.

— Журналистикой тоже кто-то должен заниматься, — примирительно сказал я. — И если есть талант к этому, то почему бы и нет?

— Вот и я говорю — баловство всё это, — кивнул старик, видимо, сочтя моё высказывание за поддержку его взглядов.

Я не стал его переубеждать.

— А вы на кого учились? — поинтересовался я.

Правда, это мне тоже было не очень интересно. С большим удовольствием я бы задал вопрос «можно я уже пойду?». Я чувствовал смертельную усталость, у меня в сумке болталось две бутылки пива, которые уже заждались, когда я их выпью. И вообще я планировал разделить их с Жасымом, если Дёма снова куда-нибудь срулит — ну или с обоими сразу, если наш блудный сосед по какой-то причине решит провести субботний вечер в нашей компании. Под хороший разговор, конечно, а не танцы вокруг да около на пару с незнакомым и потенциально опасным господином.

— Я изучал советское право, — с гордостью сказал Михаил Сергеевич. — Сейчас это юридическое дело, а тогда из нас готовили бойцов широкого фронта. Мы могли и на фабриках производство организовать, и в конторе делооборот наладить. Вот так тогда учили! — он ткнул пальцем в потолок. — И, главное, у нас была постоянная практика, мы не просто слушали лекции, но тут же применяли полученные знания. А сейчас что? Отсидят пять лет за партой, — пренебрежительный взгляд в сторону Виталика, — а потом придут на работу и снова учатся, с какой стороны за ручку держаться надо.

— Ну деда, — протянул Виталик, — ты же знаешь, что это не так…

— Не так да так!

В принципе, я был со стариком согласен. Моё обучение в заборостроительном как раз и заключалось в прослушивании лекций и записи конспектов. И хотя заборостроение было абсолютно прикладной дисциплиной, допускать нас до дела сразу после получения диплома было слишком опасно. Мы не знали, как ведется документация на заводах, не знали тамошних порядков и были знакомы с оборудованием только по картинкам из учебников. Поэтому и сложилась в позднем Союзе странная модель адаптации вчерашних студентов — по прибытии на заводы они попадали в разряд молодых специалистов, которые вроде бы и имеют нужную квалификацию, но лишь на бумаге. А вот через пару-тройку лет из них мог выйти толк — во всяком случае, из тех, кто не сбежал в ужасе за время нахождения в промежуточном статусе между выпускником и профессионалом своего дела. Тогда они переставали быть «молодыми», но становились «специалистами».