Кроме того, после всех пересуд и разговоров Эмиель как-то слышит, как отец бросает странную фразу. О том, что его припадкам должна быть причина исключительно физиологического характера. Что означает, что он болен. Что он не такой, каким должен быть; недостойный силы, которой от рождения наделён. От ощущения собственной неправильности всё так и сводит во рту от горечи, и Эмиель долго злится – на себя и на глупые припадки, делающие его в глазах семьи паршивой овцой.
Повторяющихся образов это, впрочем, не объясняет, но пока он держит все под контролем, Эмиель даже запрещает себе об этом думать. Так что, когда уже позже в разговоре о его болезни Ориана снова упоминает ту глупую легенду про пары, ему так и хочется закатить глаза.
– Да не в этом дело, – убеждённо шепчет он Ориане, когда они выходят из его фамильной библиотеки, – Не вижу я никаких наречённых. Не хочется тебя огорчать, но мне кажется, что всё это вымысел чистой воды.
– Так и знала, – дернув уголком рта, отзывается она. – Не я придумала легенду, Мими. Почему-то она существует, ещё и совпадая…
– Именно. Совпадая, – быстро перебивает Эмиель. – Не более того. Если хочешь знать моё мнение, я считаю, что всё куда проще. Ты не задумывалась над тем, зачем она существует?
Ориана берет его под локоть и лукаво улыбается, ожидая объяснений. Улыбка выходит милой, если не обращать внимания на острые кончики клыков, выглядывающие из-за узких губ.
– Ну ты и зануда, Мими! Так и зачем же?
– Как пишут в твоих книгах, – легко отзывается он, пока они идут к выходу из библиотеки, – Находясь в порядке, ждут беспорядка, а находясь в спокойствии, ждут волнений. Думаю, когда-то давно легенда была выдумана старейшинами для удобства контроля. Никому не выгодны союзы с людьми. Как минимум угрозой раскрытия.
Ориана изящно приподнимает бровь, намекая, что он мелет чушь.
– Многие из брукс выбирают человеческих мужчин, и не только потому, что удобно иметь ресурс под боком. Не знаю, что за глупости, но мои подруги даже говорили о любви. Можешь в это поверить? Любви к людям по собственной воле. Так что тут твои аргументы не работают, умник.
– Для разумных решений любви маловато, – Эмиель поворачивает к ней голову. – Думаю, очевидно, что они неоправданно рискуют. Отсрочить день, когда тебе в глотку вгонят осиновый кол, это…
На это Ориане нечего сказать в ответ, и вместо этого она досадливо хмурится. Эмиель торжествует, довольно усмехаясь про себя.
– Что ж, пусть в этом ты прав, – наконец бросает она, – Но вот скажи мне, Мими, лично тебе-то какое дело до осиновых кольев? Вас, высших, едва ли может уничтожить чудовище, куда уж там человеку. Можно сказать, у вас действительно есть свободный выбор, связываться с людьми или нет.
Они подходят к небольшому, но изящному витражу у выхода во внутренний двор. На витраже двое: чета вампиров с ритуальными чашами в руках. Они стоят друг напротив друга так, что их лбы соприкасаются – мужчина и женщина с выражением мягкой покорности на вытянутых лицах. Оба одеты в чёрные мантии, и над головами их скрещиваются, как бы накрывая пару, кожистые крылья. Трудно переоценить талант художника. Ориана отвлекается на витраж, рассматривая детали, и повисает тишина. Слышно только, как сквозняк шуршит листками старых писем, забытых кем-то на подоконнике.
Эмиель напрягается; он никогда не думал об этой стороне вопроса.
– Даже если предположить, что это произойдёт, – он задумчиво разглядывает перепонки крыльев на витраже, – Другие вампиры никогда не примут человека, как равного. Это удел отступников. Разве может быть по-другому?
Ориана отрывается от витража, глядя на него удивленно, и в её карих глазах Эмиель вдруг обнаруживает тихую грусть. Больше к теме наречённых они не возвращаются. В конце концов картина мира в голове Эмиеля приобретает чёткие очертания, и никаким легендам, вымыслам и прочим бредням места в ней нет.
К ста шестидесяти годам он ощущает себя совсем взрослым. Он вытянулся, перерос мать и почти сравнялся ростом с отцом; руки и ноги растут так быстро, что весь его гардероб перешивают по нескольку раз за десятилетия. Он отпускает длинные волосы по лопатки и с замиранием сердца отмечает щетину на щеках. А ещё ломается голос, превращаясь из звонкого детского писка в мягкий баритон, и Эмиель так этому рад, что болтает без умолку с всеми, кто подворачивается под руку.
Теперь каждому, кого он встречает впервые, он важно представляется по полному имени:
– Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой, – и учтиво склоняется в полупоклоне.
Взрослея, он пробует себя в разных увлечениях. Ориана питает слабость к музыке, и они часто музицируют и даже поют на два голоса. Иногда они проводят вечера в библиотеке, в миролюбивом молчании шелестя страницами книг, или вместе ухаживают за саженцами разных цветов, которые Эмиель с переменным успехом пытается вырастить в зимнем саду фамильного поместья. Он никому не признаётся, но цветы вызывают в нем странную сентиментальность.
Однажды Ориана приходит в сад со странным блеском в глазах, и по ее изменившемуся голосу Эмиель понимает: она впервые была на большой охоте.
От Орианы же он узнаёт, что их ровесники уже вовсю пьют. Это его удивляет: дома не очень-то заикаются о крови, и, очевидно, его родители не питают слабости к нападениям на людей. От разных знакомых Эмиель набирается сплетен. Кто-то пробовал кровь случайно в стычке с крестьянами, кто-то охотился целенаправленно – от одной мысли об этом по телу пробегают мурашки. Пить таким образом кажется неслыханной авантюрой, и потому, когда Эмиель, гостя в поместье Орианы, знакомится с другими молодыми вампирами, на вопрос о крови он отмалчивается.
– Смотрите-ка, какой скромный, – подтрунивают над ним.
– Господа, – резко отвечает Эмиель, только подогревая этим интерес у разгоряченного кружка ровесников, – Сменим тему.
– Милсдарь не пьёт? Трусишь, что ли?
– Да он просто считает себя выше этого, – предполагают в толпе, – Гордая птица, не нашего полёта.
Укол достигает своей цели. Он круто разворачивается, пытаясь найти глазами обидчика, и остальные вампиры дружно смеются.
– Так оно, Эмиель? – кто-то осторожно кладет руку ему на плечо и больно сжимает, – Считаешь, что мы занимаемся чем-то непристойным? Тем, о чем не похвастаешься mamă** и tată***?
Он раскрывает было рот, чтобы съязвить в ответ, чего бы того ни стоило, но тут на горизонте появляется раздражённая Ориана.
– Эмиель не пьет, – припечатывает она тоном, не терпящим возражений, – Оставьте его в покое, полудурки.
Словам Орианы нехотя подчиняются, а вот на него смотрят со снисходительной усмешкой. Очень скоро он понимает, что выделяется среди остальных, и не в лучшую сторону. Неприятие ровесников быстро начинает тяготить. Его перестают звать туда, куда зовут других, и даже игнорируют на общих балах.
Быть изгоем обидно и горько.
Пробовать пить в одиночку Эмиель тоже не может, но ни компании, ни удобного случая все никак не представляется, а время идёт. У него появляются навязчивые фантазии. Предаваясь мечтам перед сном, он частенько представляет, как аккуратно вонзает зубы в мягкую плоть. Как тёплая кровь струится по подбородку, окрашивая все вокруг в благородный красный оттенок, и как сладко тает на языке.
Но он бездействует. Пока неожиданно не помогает Ориана. Измученный своими раздумьями, в сердцах он как-то признается ей, что хотел бы выпить. В ответ она сияет:
– Давно было пора. Раз решился, завтра познакомлю тебя кое с кем.
Кое-кто оказывается – точнее, оказываются – группой незнакомых ему друзей Орианы, с которыми, по ее словам, весело и, в случае чего, спокойно. Она заводит его в огромный зал, полный целой толпы разномастных гостей. Увидев их вдвоём, компания возбуждённо шумит, и Эмиель приветливо улыбается, стараясь держать лицо.
– Твой ручной зверёк, Ориана? – спрашивает высокий и нескладный брюнет в дорогом, вычурном лиловом дублете, когда он представляется гостям, – Какой глазастый!
