В кухне душно от теплого пара томящейся на огне паэльи и табачного дыма. На плите громоздится медная сковорода с длиннющей ручкой. Матиас сидит на подоконнике и пьет кофе по-турецки. Сюда тоже вернулись занавески. Кухня сразу стала приличной, почти чопорной, как джентльмен в костюме двойке. Больше нет ощущения, что мы вторглись в заброшку, расставили везде горшки с цветами и разбросали книги и винные бутылки. Хорошо, что никто не догадался застелить стол скатертью. Это было бы совсем лишним. Как лайковые перчатки и трость.

Я прислоняюсь к подоконнику рядом, и Матиас поглаживает меня по волосам. Он слишком высокий и это похоже на встречу отца и дочери. Хотя в общем-то я старше его на полтора года.

— Хочешь? — спрашивает Матиас, когда я уже делаю глоток из его чашки. Кофе горький, пряный и сладкий до одури. Только Матиас и мог приготовить нечто подобное. Напиток налипает на языке и вонзается куда-то в мозжечок. Наверное, я теперь не усну до самого утра.

— Боги и все святые!..

Я кашляю, а Матиас смеется и пытается поцеловать меня в шею. Кожа и волосы у него бархатные, словно припудрены древесной пылью. Он обнимает меня, опутывает руками, сплетая их у меня на груди. Вместе с жаром от него исходит запах пота.

— Сигаретку? — он слегка поворачивает голову, чтобы я вытащила из-за его уха самокрутку. Мы раскуриваем одну на двоих. Дым пряный и тяжелый сразу окутывает голову. Крепкая.

— Странный вкус.

— Это гвоздика. Поль крутит с гвоздикой, — Матиас говорит медленно, словно вот-вот совсем уснет. Он тычется в мой бритый висок сухим теплым носом, как кот. Даже касается уха кончиком языка.

— Матиас, фу, — шепчу я и смеюсь.

В кухню заглядывает Мишель. Она в зеленом бархатном платье, необычайно длинном и тяжелом, словно в театральном занавесе. При каждом шаге подол слегка колышется по краям, приоткрывая загорелые бедра, бусы на груди умиротворяюще постукивают друг об друга.

— Котики, привезли пиццу. Все хотят есть, — она снимает со сковороды крышку. Запах мидий и специй расплескивается по всей кухне. — Хватайте тарелки.

— Ты не видела Клэр? — спрашиваю я уже на пути к гостиной.

— Она где-то здесь.

К шуму голосов добавляется стук приборов. Я перемещаюсь от одной группы к другой, прислушиваясь. Толпа распалась на компании по два-три человека. И пока в одном углу играют на укулеле, в другом спорят о революциях.

—…революции никогда не происходят мгновенно! Вспомнить хотя бы Российскую империю. В 1899 году… — у Нази тихий голос и грубый славянский акцент. Ее «р» можно отсекать головы. Слова она чеканит так, словно произносит речь перед идущей в наступление армией.

— При чем здесь Российская Империя? Это было сто лет назад.

Поль — диверсант, пытается подорвать боевой дух наступления. Отчаянный камикадзе.

Но Нази его напор не смущает.

— Ты хочешь другой пример? Хорошо, давай возьмём…

— Нет, подожди, — качает головой Мишель. — В чем-то он прав. Возьми во внимание интернет и возросшую скорость распространения информации.

— Да, инстаграм — это не телеграф, Мишель не даст соврать, — я присаживаюсь на край дивана.

Все смеются, включая Мишель. Даже сейчас в одной руке у нее телефон, пока в другой балансирует тарелка, увенчанная винным бокалом.

— С другой стороны, чтобы поднять значительные народные массы, мало засыпать людей призывами, — я тоже ставлю свой бокал на тарелку и закуриваю от сигареты Поля. — Необходимо достаточное напряжение в обществе, чтобы вас вообще стали слушать. И люди, которым нечего терять. И тут мы вспоминаем… — я киваю Нази.

Она принимает подачу, как заправская волейболистка. Мяч с новой силой взмывает в воздух.

—…о событиях 1899 года в Империи. Между прочим, среди студентов, которых исключили из университетов и выгнали из столицы, можно найти немало знакомых фамилий. Эти люди в дальнейшем…

Она звучит так уверенно и вдохновенно, что даже Поль не решается вмешаться. Я делаю глоток вина. От еды, от сигарет и вина разум становится ленивым. Я откидываюсь затылком на спинку дивана. На потолке покачиваются разноцветные тени от бус и люстры. Звучание ее голоса завораживает даже больше содержания. Французский Нази напоминает ритмичный стук ножа. Изредка Поль вставляет пару реплик, но она отбивает их — и в голосе проскальзывает звон металла. Такая непримиримая она только в том, что касается истории. В остальное время Нази — одна из самых мягких и приятных людей, что здесь бывают. Нази нашла я сама. Она приехала по обмену из Сибири. В июне она вернется к себе, и я уже немного скучаю.

— Ты придешь завтра? — голос Клэр бархатно касается моего уха. Я вздрагиваю и роняю пустой бокал на диван. Несколько капель расцвечивают обивку вишневым.

Клэр смеется, ловит бокал, прежде чем он соскальзывает на пол.

— Спишь на ходу. Как я тебе завидую.

Ее большие темные глаза блестят в полумраке, окруженные синевой, и я не пойму, от бессонных ночей это или просто густо наложенные тени.

— Ты так и не спала сегодня?

Я и правда задремала. Теперь голос шуршит о пересохшее горло, запинается об язык. Сажусь ровнее, растираю лицо. Клэр протягивает мне свой бокал.

— Не знаю. Что-то между. Сегодня совсем не стану.

Винная кислинка бодрит. Чтобы совсем разогнать сон, я закуриваю. Мишель, Нази и Поль уже куда-то исчезли. Компании перетасованы. У открытых балконных дверей танцует несколько фигур, кто-то перебирает клавиши фортепиано.

— Почему не станешь?

— Может, если достаточно вымотаюсь, в определенный момент меня все же вырубит, — она усмехается и весело передергивает плечиком. Пушок на ее голове золотится от зажженных кем-то свечей. — Так ты завтра придешь?

«Куда» станет фатальным вопросом. В позе Клэр столько нетерпения, что это наверняка что-то важное. Я должна помнить.

Делаю еще глоток из ее бокала.

— Официальная часть в одиннадцать, но я буду в галерее с самого утра…

— Ох, выставка! — я давлюсь чувством вины. — Я уже поклялась Этье быть на завтрашних лекциях.

Клэр погасает. Слегка опадает, темнеет. Словно вот-вот сольется с тенями.

— О, — только и говорит она.

Теперь моя реплика, но какие слова бы я ни выбрала, они не смогут меня оправдать.

— Ладно, — кивает она с механичностью деревянной куклы.

Я понимаю, что Клэр вот-вот совсем исчезнет в вечернем сумраке, затеряется в толпе, но не знаю, как ее удержать. Думала о ней весь день и забыла главное. Я отвратительный друг.

Клэр не собирается наблюдать, как сожаление пожирает меня, будто ржавчина. Она вспыхивает, разгорается и вскакивает босыми ногами на диван.

— Ребята! Завтра в девять открывается моя первая выставка! Всем, кто придет меня поддержать, вечером наливаю шампанского!

Ее голос встречают овациями и одобрительным гулом. Я смотрю снизу вверх на ее спрятанную в джинсовый комбинезон фигуру и думаю, что сейчас эта толпа подхватит ее на руки и унесет, ликуя, по сумрачному коридору в вечерние улицы.

В мою сторону она не смотрит. Я больше не прославленный подвигами султан. Я — пустынный изгнанник. И мое место в стороне от общего веселья.

Тоскливо и хочется выпить. Я ищу глазами винную бутылку, а нахожу Матиаса. Он ловит растерянность в моем лице и подходит, усаживаясь между мной и Клэр.

— Можно я сегодня у тебя переночую?

— У тебя проблемы?

Он не умеет просить о помощи. Матиас — человек-улыбка. Человек «все в порядке». Он и сейчас улыбается.

— Меня из общаги выгнали на прошлой неделе.

— И где ты ночевал все это время? — с возмущением вмешивается Клэр.

— В мастерской, — пожимает плечами Матиас.

Я беру его бокал. Клэр вздыхает и уходит.

— Поживи у меня. Никаких проблем. За что выгнали?

Матиас не отвечает. Он сосредоточенно скручивает сигарету. Табак пахнет сладостью, деревом и гвоздикой.

Толпа в комнате поредела, а я не заметила, как люди начали расходиться. За окнами глубокая ночь и даже ветерок с балкона больше не кажется теплым.