— Вечеринка окончена, — говорю я Матиасу, указав на посапывающую в плед Клэр. Вылавливаю из толпы Мишель. — Нужно попросить всех разойтись.

Через десять минут в квартире остаются только самые свои. Я выключаю музыку, Мишель закрывает балкон.

— Может отнесем ее в комнату? — шепчет она.

— Разбудим, — качает головой Матиас. Он курит гвоздичную сигарету и иногда посматривает в мою сторону.

Прикрыв дверь в гостиную, немного мнемся в коридоре и стекаемся в кухню, допивать из кружек шампанское. Поль гремит посудой в мойке, все вокруг блестит от воды. Хаоса от него больше, чем порядка, но никто не рвется вмешаться.

— Мишель, ты знаешь, чем кормить уток?

Она выгибает подведенную изумрудным бровь и закуривает, едва оторвавшись от своего телефона.

— Тут подвох какой-то? Хлебом.

— Нет, хлебом нельзя.

— Почему еще?

— От хлеба утки дохнут, — поясняет Поль, не отвлекаясь от своего занятия.

Матиас скрипит, раскачиваясь на своем табурете:

— Да с чего вы это взяли?

— Эми сказала.

— Кто такая Эми? — Мишель поднимает взгляд от экрана.

Я пожимаю плечами. И правда. Кто такая Эми? Нужно чаще появляться в университете, может, тогда смогу поймать ее и выяснить.

Покончив с посудой, Поль гасит везде свет, оставив только лампу с покосившимся абажуром в самом углу. Мы сидим в теплом пыльном мраке. Табачный дымок серебрится в неподвижном воздухе. Слишком спокойно, чтобы говорить. Вечер окутывает меня нежным шелковым коконом. Длинные тени растений, цветочные горшки и мятые занавески, початая бутылка шампанского, расставленная на плите разномастная посуда, поблескивающие лужицы воды у мойки — все пропитано умиротворением.

Поль скручивает себе сигарету, сплетает на столе руки, опускает на них подбородок. Контур лица обрамляет неловкая щетина — кустики черных волосков тут и там, как мозаика, собирающаяся в намек на бороду.

— Мне будет вас не хватать, — вдруг говорит он невнятно. Сигарета пляшет в губах, вычерчивая дымом углы кардиограммы.

— В смысле? — Мишель опускает руку с телефоном.

— Ну… потом, — Поль неопределенно дергает плечами. Его взгляд уперся в тени кружек на столе, усыпанном сухими, как осколки ракушек, хлебными крошками. — Когда все это кончится. Когда все типа… станут слишком взрослыми.

Мы с Матиасом встречаемся взглядами, и он слегка улыбается. Тень на его лице плывет, искажаясь, западая в углы.

— Не понимаю, о чем ты, — громко произносит Мишель. Она плещет в кружки остатки шампанского, не ровно, наугад. В полумраке я не вижу, но вспоминаю тонкий контур морщинок в уголках ее глаз. Странно вспомнить, что она из нас самая старшая. — Нет никаких взрослых, не выдумывай.

Я беру свою кружку. Пузырьки рвутся из нее мне навстречу, искрятся в свете лампы.

— В его возрасте простительно верить во взрослых.

— Эй! — вскидывается Поль, но все тихо смеются.

Матиас похлопывает его по плечу:

— Никто тебя не осуждает.

— Да лааадно вам, — Поль тоже хватает кружку, капризно выпятив нижнюю губу. Я снова фыркаю.

— За безобидные заблуждения, — я салютую остатками шампанского, все поднимают свои кружки. Вечер снова сворачивается в кокон. Я нахожу под столом острое колено Матиаса и думаю, сколько испанских слов успею разучить до Пасхи.

— Кстати, — говорит Мишель, когда мы с Матиасом собираемся уходить, — уткам не вреден хлеб. Но лучше кормить их зерном. Или овсяными хлопьями.

— Кто сказал? — я давлюсь зевком.

Мишель улыбается поверх телефона.

— Гугл.