Дверь к Клэр закрыта. Я не стучу, просто иду дальше.

Ванна занята. Во рту гадкий привкус после вчерашнего сладкого какао с ромом и сигарет. Хочется прополоскать горло, не говоря уже о том, чтобы почистить зубы, и я иду в кухню. Оттуда уже пахнет кофе. С кардамоном. Значит, сварила его не Клэр.

Проходя мимо зеркала, я бросаю на себя быстрый взгляд. Бархатный темно-зеленом халат с вышивкой достоин какого-нибудь шейха, но из-за роста и худой шеи под длинными каштановыми кудрями я похожу не на наложницу даже, скорее на мальчика из гарема. Я усмехаюсь себе уголком рта и закуриваю.

— Стой!

Я не успеваю переступить порог. Мишель стоит ко мне спиной, вытянув руку со смартфоном. Я знаю, что она слегка улыбается, самыми уголками рта. Хотя голос звучит серьезно.

— Назад. Ещё. Тео, ты все ещё в кадре.

Я пячусь, пока не натыкаюсь затылком на бра. Металлический тюльпан кусает меня острым лепестком за затылок. Маленький укол — и накопленное раздражение с шипением вырывается наружу.

— Голод важнее сторис, — я врываюсь в кухню, как монголы в Китай. Мишель капитулирует. Только громко цокает языком. Она в широкой, расшитой бисером тунике. Солнце путается в стеклярусе и золотых нитях. Из-под туники торчат длинные загорелые ноги. Мишель шлепает босыми ногами по грязному паркету и усаживается на подоконник.

Смахнув пепел в мойку, я аккуратно пристраиваю сигарету на металлический край и принимаюсь умываться.

— Сегодня вас приветствует утренняяТео во всей красе, — Мишель наводит на меня камеру. Я понимаю это по голосу. Ее «голосу для камеры». Вода течет по запястьям, в рукава халата, капает с подбородка. Не оборачиваясь, я показываю в камеру фак. Мишель хохочет.

— В кибер-будущем ты бы воткнула себе глаз-камеру, чтобы все сразу транслировалось в сеть? — я промокаю лицо тонким кухонным полотенцем и смахиваю с подбородка пару сухих хлебных крошек.

Мишель снова смеется и пожимает плечами.

— Тебе то что? У тебя даже аккаунта нет.

— А зачем? Мишель, кофе!

Но джезва уже извергается на плиту, заливая слабый огонек конфорки, затапливая все черным, пузырящимся.

Мишель ойкает. Воздух заполняет запах горелых зерен, кардамона и почему-то хлеба. Пока я распахиваю окно, Мишель собирает тряпкой кофейную лужу. В этот момент в кухне появляется Поль. Полю восемнадцать, он смуглый, кудрявый, носатый и красивый. Фамилия у Поля Леви. Мишель нашла его на подготовительных курсах по истории, и уже три недели он почти живет здесь.

— Кофе пахнет… ого, — Поль останавливается в дверях, морщится. Обводит взглядом кухню. Тугие кудри у лица мокрые. От него пахнет мылом и зубной пастой, короткие волоски в вырезе просторной футболки тоже влажные.

— Так что, кофе нет?

Он подходит к Мишель почти вплотную и заглядывает через плечо. В этой квартире Поль самый высокий. От разговоров с ним у меня ноет шея.

— Какая дедукция, Поль! — Мишель швыряет тряпку в мойку, сшибает джезву и пустой стакан. От звона все слегка приседают. Поль отступает к подоконнику и берет у меня сигарету. Мишель гремит посудой.

Сегодня день шума и ярости.

— Чего она? — спрашивает Поль шепотом.

— Ничего! — отзывается Мишель, прежде чем я открываю рот. — Тео вертится под ногами и отвлекает меня!

— Я не дала ей сделать сторис.

Мишель обжигает меня взглядом, а я вспоминаю, что хотела почистить зубы. И вообще пора привести себя в порядок.

— Вы не видели Клэр? — вспоминаю я в дверях кухни, но не получаю ответа. Мишель и Поль стоят у окна в обнимку, ослепительно яркое солнце отражается в грязном стекле и распарывает кухню надвое. Они стоят на свету, в клубах табачного дыма и искрах солнечной пыли. Теперь нас разделяет не пара метров по вытертому до желтизны паркету, а несколько десятилетий и пустыни междумирья.

Через пару минут, когда я принимаю душ, кто-то громко колотит в дверь ванной.

— Ты хочешь что-то из булочной? — кричит Мишель. Ее звонкий голос отражается от кафельных стен, почти заглушается воем труб. Приходится слегка прикрутить воду, чтобы ответить.

— Печенье, арахисовое. Спасибо, Мишель, — прибавляю я. Она не отвечает, только еще раз ударяет в дверь ванной.

Когда вместе с клубами пара я вырываюсь в коридор, в квартире царит редкая тишина. В окно слышно курлыканье и щебет, и трамвай на кольцевой, и шум проспекта, но все это — снаружи. А здесь, внутри, все замерло. Квартира превратилась в музей, в воспоминание. Я словно вошла в одну из картин Джима Холланда.

Апрельское солнце хлещет в квартиру. В совершенной неподвижности на блестящем полу лежит решетка окна. Ещё несколько слепящих квадратов впились в обои, косяки, стекли по спинке стула в кухне. Воздух ломкий и свежий, кажется, его можно схватить руками, так он напитан светом.

В гостиной после вчерашних посиделок уже убрано. Бесшумно и осторожно я выуживаю из-за дивана подушку и сажусь у дальней стены. Отсюда открывается вид на окна. Солнце врезается в пыльные стекла, так что улицы за ними почти не видно. Я сижу в тени. Простой коричневый стул с жёсткой спинкой, оставленный кем-то в пятне света у балконной двери, медленно становится все более нереальным. В воздухе золотится пыль. Все обретает четкий, сияющий контур.

Я все ещё не могу отвести взгляд, когда в дверях появляется Мишель. Бисер на ее тунике ловит солнечные лучи.

— Мы принесли завтрак! Тео, поднимай попку… Что ты делаешь?

За ее плечом топчется Поль. В руках у него большие бумажные стаканы

— Красиво, — я снова перевожу взгляд на стул. — Давайте позавтракаем здесь? Солнце скоро уйдет.

Мишель молча смотрит в сторону окон, потом на меня и просачивается в гостиную. Я уступаю ей подушку — мой халат куда длиннее ее туники. Поль на мгновение заслоняет мне солнце, а затем садится с другой стороны.

Мишель коротко шуршит бумажным пакетом, Поль передает всем кофе.

Никто не произносит ни слова. Мишель бесшумно вынимает телефон и делает снимок.

========== — 3 — ==========

Днем я еду в библиотеку. За три часа конспектирую две статьи и скармливаю уткам полбатона. Ещё половину съедаю сама вместе с голубым сыром и мелкими томатами, по консистенции и вкусу похожими на теннисный мяч. Недозрелый, кисловатый теннисный мяч.

Несмотря на неистово яркое солнце, в парке прохладно. Я сижу на траве и уже через десять минут чувствую, как холод просачивается под пальто и брюки. Толстые утки, переваливаясь, выбираются на утиный остров в середине пруда и рассаживаются у берега. Им, кажется, совсем не холодно. Но эти ребята всю зиму рассекали ледяную воду.

— Знаешь, хлебом ты убиваешь уток!

Я замечаю девчонку, только когда она подходит почти вплотную. Голос у нее слегка хриплый и тихий, как шорох плотной бумаги. Лица я не вижу — солнце бьет в глаза, как ни заслоняйся. Девчонка с бумажным голосом выглядит просто размытым темным пятном.

— Кого?

— Уток. И пруд. Им это вредно. А в воде из-за хлеба развивается патогенная микрофлора.

— Оу.

— Парковые работники целыми днями вылавливают из воды размокшие булки.

Я машинально обшариваю взглядом пруд. Мимо неотвратимо, как трамвай, следует толстая такса в сопровождении длинного худого мужчины. Школьники галдят на мосту. Пара голубей пытается вписаться в компанию дремлющих на острове уток. Никого, хоть немного напоминающего паркового работника, нет.

— А вы снова их бросаете.

Девчонка присаживается, чтобы строго заглянуть мне в лицо. Она укутана в огромный зеленый шарф, наружу торчит только розовый нос и короткая каштановая челка. В огромном коричневом пальто и шарфе до ушей она похожа на одну из уток, сидящих на другом берегу. На вид ей едва восемнадцать, но она стыдит меня, как школьная учительница.

— Значит, хлеб убивает уток?

— Да. Утки заболевают и потом мрут толпами при первых же заморозках.

Шутит ли она? Кажется, нет. Она — самый серьезный человек, что я встречал за последний год.

— Сколько же уток я уже убила? — я стараюсь не улыбаться, но губы сами разъезжаются в стороны.