– Филипп? – с тихим трепетом сорвалось с губ Иоанна, в то же мгновение обрушился весь образ.

Вновь же государь стоял в соборе Василия Блаженного. Со стен на него глядели святые образа, да вилась роспись по сводам над головами премногой приходской толпы. Вслепую искал царь опоры, да стены точно ожили и будто бы сторонились его, точно прикосновенье этой руки могло навеки опорочить этот храм. Иоанн пошатнулся на ногах, теряя под собою опору. Выбившись из равновесия, царь непременно бы рухнул наземь, да ощутил крепкую хватку под своим локтем.

– Помогай! – раздалось вблизи, совсем рядом, но знакомый юношеский голос звучал точно сквозь толщу воды.

Без промедления Иоанн положил свою руку поверх кисти своего слуги. В том не было нужды, ибо опоры то не несло никакой. Царские глаза ещё были застелены пеленой, но прикосновение к этому атласу кожи было чувством иного порядка. Рассудок возвращался к Иоанну, когда двое его воевод – Басман-отец да Вяземский – взяли его под руки, не дав упасть прямо во время церковной службы. Тогда Фёдор отстранился, но лишь с тем, чтобы дать старшим из братии своей позаботиться об государе.

Всё то время, что Иоанн переводил дух, молодой опричник с замиранием сердца смотрел за тем, как царь сперва согнулся под тяжестью видений, что обрушились на него, затем на то, как силы возвращались к государю. Его величественная фигура вновь возвысилась над воеводами и братией, лицо наполнилось грозной решимостью. Взгляд прояснился – чёрные очи вновь взирали пронзительно и сурово. Лишь на мгновенье взгляд переменился, да быть может, то и показалось, но всяко было нечто в той слабой перемене, какой предались очи Иоанна, лишь царь оглядывал братию, заметив мимолётно Фёдора.

Неровные да лёгкие шаги разносились по Кремлю. Васька как мог ловчился не наскочить на иного крестьянина, что тащил господские вещи в покои. Премного работы навалилось на местных да на привезённых со Слободы слуг. Всё в трудах они копошились, покуда Васька, что ж греха таить, навеселе, сторонился холопов да с задорным свистом топал по делам своим.

Заприметил Грязной для себя девку в мягком красном сарафане и стал приглядываться к ней со спины. Крестьянка была невелика ростом, с длинною светлой косой. Васька уж было присвистнул громче, да тотчас же и пошёл прочь, ибо обернулась девица. Хоть и был Васька пьян, да всяко не затуманен его разум настолько, чтобы не брать в толк, что та прелестница Дунька и имела она свойство с самим Басмановым. Так Васька и не помнил, с отцом ли, с сыном, да всяко не хотел разборок ни с одним из них.

Грязной шёл своей дорогой, преисполненный мыслями светлыми. От радости присвистывал он мелодию свою неладную, покуда миновал коридор за коридором. Наконец явился он в залу, залитую светом ранней весны да златом безмерным. Так московское боярство встречало государя да царскую братию опричников. Даров сих было море безбрежное – горы переливались самоцветами, закованными в серебряные али золотые оправы, волны богатств лоснились атласом, шёлком да глубоким махровым бархатом. Мелкая россыпь жемчугов, точно гребневая пена, поблёскивала тут и там, преумножая роскошное великолепие.

Когда ступил Грязной на порог, в зале уж собрался ближний круг государя. Басман-отец накинул на себя облачение, обитое парчой и золотом. Огромная фигура его объялась точно новым, величественным духом.

Сын же Алексея со своим приятелем-немцем стояли поодаль и, верно, были больше увлечены своей молвой, нежели раскинувшимися перед ними богатствами. Фёдор и Андрей-чужеземец зачастую болтали меж собою, понизив голос, а ежели чей острый слух и улавливал слова их речи, так истолковать их не мог. Верно, юный Басманов стремился изучить грамоту и молву латинов. Не будь Фёдор на особом счету у царя, то навлекло бы беду на голову Басманова.

Малюта Скуратов не терял своей медвежьей угрюмости во взгляде даже при виде сих даров. Широкими лапищами он рылся в золоте и драгоценностях, а взгляд его едва шевелился. Никто не ведал, чего именно жаждет найти Малюта средь этих гор, да всяко спрашивать не представлялось разумным.

Афанасий Вяземский поднял над головою своей роскошную чашу и подставил самоцветы навстречу солнечному свету. Отблески зайчиками пронеслись по его суровому лицу, заросшему грубой бородой, изрядно поддетой сединой. Князь Вяземский, как и многие иные опричники, не больно-то и обратил внимание на Грязного, переступившего порог.

Сам Васька, верно, был в растерянности от такого ослепительного великолепия, объятого мягким свечением ласкового весеннего солнца. Когда Ваське вернулись силы, отошёл к ближним нагромождениям роскоши и принялся выуживать единые предметы.

Фёдор да немец было окончили свой тихий разговор, который и без того тонул в звоне металла, что множился эхом под сводами Кремля. Верно, с наводки Фёдора, Андрей потянулся к роскошной рукояти изогнутого меча, кованного на восточный манер. Широкие ножны оплетались изящным узором, коим не куют на всей земле Русской.

– То, верно, в дар был принесён с ханства. Уж не Казанского ли? – задумчиво произнёс Басманов да протянул руку к оружию, как немец отступил назад.

– Быть может, и так, – кивнул Андрей, любуясь оружием, украдкой поглядывая на друга своего.

– И ведь второго не сыскать… – с сожалением вздохнул Басманов.

– Да уступи ты Андрюшке-то, – отозвался Вяземский.

То-то уж вся братия обратилась в слух, отвлёкшись от драгоценностей. Фёдор не скрывал своего удивления, и не ведая, что Афанасий и вовсе слышит, о чём Басманов с немцем толковали. Молодой опричник вскинул бровь и обернулся к Вяземскому, и от резкого движения качнулась серьга в левом ухе юноши. Каплевидная форма, отлитая из чистого серебра, украшалась рубинами, которые в тени волнистых локонов юноши смотрелись и вовсе чёрными.

Алексей Басманов бросил было горсть браслетов. Те со звоном рухнули в скопленье драгоценных даров. Алексей же тотчас направился тяжёлым своим решительным шагом встрять между сыном своим да Афанасием. Покуда отец был ещё далеко, Фёдор скрестил руки на груди и едва вскинул голову. Удивительно было, как юноша умел глядеть будто бы свысока на воеводу, не будучи выше его ростом.

– Отчего же мне поступиться? – спросил юный Басманов, невзирая на то что друг его упредительно толкнул в бок.

– Ибо Спаситель наш повелел: рука дающего не оскудеет, – произнёс Афанасий проповедническим тоном.

То никак не шло его грубому голосу. Фёдор лишь усмехнулся собственной мысли да слабо помотал головой.

– Да я вообще дивлюсь, видя тебя нынче пред собой! – продолжил Вяземский. – Уж на кой чёрт явился? Чай, боле иных обделён щедростью светлого царя нашего!

Фёдор было усмехнулся пуще прежнего и якобы небрежно почесал свой затылок, да всяко нарочито коснулся серьги своей. Выйдя из тени вороных прядей, рубин вобрал в себя нежный свет раннего солнца и воспылал изнутри. Вяземский насупил брови, хоть и улыбался.

– Право, ежели что и приглянется тебе, Федька, можешь и впредь стянуть себе, аки и доселе делал! – продолжил Афанасий. – И ведь с чего ж тебе опасаться, ежели схватят за руку? На особом же ты счету! Вот, право, любо, за какую же выслугу?

– Довольно! Негоже нам спорить меж собою! – Немец встрял меж ними, заслонив собою Фёдора.

Афанасий презрительно хмыкнул да сплюнул наземь. Тут уж и Басман-отец хмуро и сосредоточенно глядел за ходом сей склоки да заметил, как громадные кулаки Афанасия уж сжимаются со злобы, да, видно, немец вовремя подоспел и пыл опричника пошёл на убыль. Уж было князь оставил гнев свой. Буркнув что-то под нос, едва отошёл он от юного Басманова, да тот в долгу не остался.

– Ибо Спаситель наш повелел, – ответил Фёдор, – и не возжелай дома ближнего твоего; жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

В тот же миг обернулся Вяземский. Резкая усмешка, и тотчас же занёс кулак свой над головой и непременно бы обрушился всею силою да яростью на Фёдора, да Басман-отец подле Афанасия был. Поймал руку Вяземского Алексей. В ярости Афанасий тряхнул рукой, силясь её высвободить, чем лишь поднял гнев в душе Алексея. Никто не успел опомниться, как Басман-отец сцепился с Вяземским в драке. Иные опричники стояли в оцепенении, из которого их вырвал голос Фёдора.