Когда на пороге церкви уже стоял князь Хворостинин, Иоанн уж осенил себя крестным знамением и лишь затем обернулся к вошедшему.

– Светлый государь, – доложил князь, – семья изменника понесла кару заслуженную – думали, мол, укроются от нас в собственной печи. Мы ж с дороги-то замёрзли, то дело и растопили.

Иоанн коротко кивнул да свёл брови, оглядывая опричника своего с ног до головы.

– И верно, есть и дурные вести? – спросил царь.

Его низкий голос, утомлённый бессонной ночью, возвысился к алтарю, а затем и к высоким сводам церкви.

– Не вели казнить, великий государь! – взмолился Хворостинин и пал на колени. – Ранен был Басманов и ныне при смерти лежит в покоях своих!

Резкий стук деревянных бусин об пол прервал речь опричника – то царь разорвал чётки свои, ибо слова эти были пуще удара булатной стали. Не слыша, что дале твердил Хворостинин, Иоанн тотчас же направился вон из церкви. Он летел мрачной тенью по коридорам, ощущая, как вымоленный покой покидает его – руки вновь охватывает дрожь, а пальцы пронизывает холод.

«Отчего, Господи?! Отчего Ты забираешь слугу моего?! Нет мне иного спасения, не знать ли Тебе! Не был я справедлив к слугам твоим? Не был я милостив к ним?! Отчего, Отче!»

Будто бы вновь глаза застила пелена, а нос резало от жуткого запаха гари.

«Ежели Ты заберёшь у меня его, оставляешь Ты рабов своих на мою волю! А воля эта будет подобна Твоей – помяни моё слово! Ежели узрею я, выучусь жестокости у тебя, несдобровать же людям Твоим!»

Иоанн оказался в коридоре, одна из дверей была настежь открыта. Из покоев выбежала крестьянка с деревянным ведром. Заметив высокую фигуру царя, девушка замерла в поклоне.

– Не эту службу тебе сейчас нести! – сквозь зубы процедил Иоанн. – Прочь, зачем бежала!

– Молю о прощении, великий государь! – пролепетала дрожащим со страху голосом и тотчас же убежала прочь.

«Слуга государев при смерти, а она в поклонах распинается…» – думал Иоанн, подходя к покоям, откуда доносилось монотонное бормотание. Сжав кулак с неведомою силой, царь даже не мог ощутить своею рукой, как впиваются его ногти в ладонь, оставляя отметины. Пересилив себя, государь заглянул в покои, и его сердце будто бы вновь ожило, как он увидел Фёдора. Он был невредим – юноша склонился над отцом, которого уложили во множество подушек.

Фёдор стоял спиной к царю и не видел его, обратив взгляд свой на рану под сердцем своего отца. Он зажимал её тканью, промоченной в кипячёной воде. Подле Фёдора стоял Андрей-немец – он-то и поднял взгляд свой на царя да жестом обратил внимание друга своего.

Лишь после того, как Андрей отдал низкий поклон государю, сжимая в руках окровавленные лоскуты тканей, Фёдор обернулся. Впервые Иоанн увидел на этом лице потерянность – ясные глаза блестели в свете свечей, что стояли на комоде. Белоснежные руки испачкались в крови, которая сейчас казалась чёрной. Фёдор поджал свои дрожащие губы и тревожно сглатывал, поглядывая то на отца, то на вошедшего царя.

– Государь… – коротко выдавил из себя юноша, потупив свой взгляд.

Голос Фёдора невозможно было узнать, и Иоанн свёл брови, услышав, как переменился тот нежный звонкий голос да стал тихим, едва живым. Иоанн обратил взгляд на лицо Алексея. Оно побледнело, уподобилось цвету топких болот. Глаза были неплотно закрыты.

Царь видел, в каком состоянии пребывает Фёдор – страх полностью переменил его. Едва Иоанн открыл рот, дабы дать юноше наставление, с которым он сможет противиться своей тревоге, как в коридоре заслышалась возня. Вернулась девчушка с ведром, наполненным водою, и чистыми тканями, перекинутыми через плечо. Крестьянка привела с собою знахарку Агашу.

– Великий государь! – поклонилась Агаша.

Иоанн тотчас же отошёл от постели, давая знахарке делать её работу. Лишь когда крестьянка зажала рану на теле Алексея, Фёдор робким шагом отошёл от ложа отца, но не мог отвести взгляда, полного отчаянного страха и тревоги. Губы его беззвучно шевелились, когда он опёрся на стену, скрестив руки на груди, и, не находя себе места, прикрывал правою рукой лицо. Андрей отошёл к Фёдору и говорил что-то вполголоса. Басманов лишь кивнул, прикусив костяшку указательного пальца, да тяжело вздохнул, мотая головой.

Царь стоял в стороне, и на его плечи точно камнем обрушилось всё его человеческое бессилие. Наконец Иоанн бросил последний взгляд на Фёдора – безутешное лицо юноши заставило Иоанна отвернуться. Не обмолвившись ни с кем и словом, Иоанн оставил покои Алексея Басманова и уже спешил в церковь, боясь не успеть к звону заутренней службы.

Снег всё тяжелел. К концу зимы сделался он иного свойства – то были крупные хлопья, что лепились меж собою уже в воздухе. Изредка на дорогах, что продавили тяжёлые сани, выступали ледяные отмели. Двор уж расчистили к тому моменту, как на улицу спустились двое опричников. Одеты они были для службы, и оружие у обоих было наготове, да только прохаживались, будто бы и вовсе без дела какого были.

Не хотелось, конечно же, верить словам крепостного заики. Служивал при дворе забавный малый, Стёпкою звали. Во всём парень складный, да только ежели молвить что и захочет, так уж изведётся, да не сможет.

– Та-та-там воро-ро-рота-та… – заикаясь, изъяснялся Стёпка.

Фёдор кивнул да махнул рукою, дабы уж и не старался мальчишка. Поделать ничего и нельзя было, только ждать. Всё оборачивался Фёдор через плечо, ожидая, что конюший али иной крестьянин подбежит да молвит, что всё готово для пути-дороги, да понапрасну. С преградою боролись десятки крестьян – вооружившись кто топорами, кто жестяными колышками, да принялись сбивать панцирь изо льда, который охватил ворота с такой суровостью, что не было возможности никакой отворить их.

Оттого и вся опричная братия и осталась в крепости, когда верные слуги государевы уж готовы были обнажить свои сабли да окропить кровью паскудных врагов. Уяснив наверняка, разошлись опричники от конюшен. В недобром настроении пребывали и Андрей-чужестранец с другом своим Фёдором, что бесцельно прохаживались во дворах царской крепости.

Со скуки маясь, Андрей пнул ногою снег с сугроба, тот и повалился липкими комьями прямо на расчищенную дорогу. Чужеземец глядел под ноги себе, продолжая мыском сапога пинать снег, что тяжелел день ото дня из-за прибавляющегося солнца. Длинными ледяными когтями сползали массивные сосульки, что громоздились с торцов, обращённых к солнцу.

Ожидание одинаково докучало и Штадену, и Басманову. Молчаливая прогулка затянулась. Фёдор был немногословен, вопреки своему обыкновению, а Андрей, угадывая тревоги своего друга, решил поддержать это молчание.

Конюших всё не было.

В глаза Андрея ударил отблеск от сабли Фёдора – Басманов точно вслепую водил в воздухе оружием. С короткой улыбкой немец оголил свой клинок да передёрнул плечами, не сводя глаз со своего друга. Фёдор усмехнулся в ответ, хоть глаза его оставались безжизненными, точно стеклянными. Басманов легко ступал к Андрею, поглядывая за каждым движением чужеземца.

– Неужто столь рвёшься в битву, Тео? – спросил немец, обходя Фёдора кругом.

– Уж боишься со мною биться? – спросил Басманов в ответ.

– Да что ж остаётся? – вздохнул Андрей.

– И то верно, – усмехнулся Фёдор, следя за шагами немца.

Оба опричника не спешили ринуться сразить соперника своего – то было следствие не только дружеского характера предстоящего боя, но и осторожности. Уж боле выжидать не было сил, и Штаден сделал первый выпад. Глаза Фёдора озарились вспышкой жаркой жизни – этот неистовый огонь точно пробрал всё его тело. Во мгновение Басманов уклонился от удара, да с тем в атаку сам не спешил.

Едва ли это можно было назвать битвой – рокового исхода никак быть не могло, но то вовсе не означало, будто бы опричники дрались вполсилы али не были ловки или проворны. Каждый из них был готов замереть, прежде чем нанести смертельный удар, но едва ли они подпускали соперника к себе.