Неведомо, нашёл ли на то Иоанн ответ али нет, да после тех слов и долгой тишины царь медленно поднял руку свою, указывая на дверь.

Фёдор обхватил руку с царскими перстнями, с удивительным трепетом припал к руке устами и, не молвив ни слова боле, удалился с поклоном, так и позабыв на полу атласную ленту.

Две могучие фигуры уверенно ступали по коридору да вели беседу меж собою. То были видные опричники Малюта и Вяземский. На лицах суровых будто осталась печать от тяжких дум. Низкий бас их голосов прерывался, стоило лишь кому-либо мелькнуть на лестнице, меж проходов али в открытых дверях.

– То всяко воздастся ему по дерзости да нраву его, – произнёс Малюта, оглядываясь по сторонам, будто бы глядел сквозь засаду.

– С чего бы тому взяться? – спросил Вяземский, столь же хмуро оглядываясь по сторонам, выискивая лишние уши.

– Как доложил я, мол, под Федькиным надзором-то колдун и был убиен, так царь в неистовую ярость пал. Уж сколько я Ивана-то Васильевича знаю, так в одном хоть сей же миг на кресте клясться готов – во гневе своём слеп да свиреп, и нет ныне силы, коя бы смирила то в нём.

Вяземский улыбнулся, хотя взгляд опричника хранил в себе премного холода да суровости.

– Да всё же, – тяжело вздохнул Малюта да продолжил, как миновали белокаменную лестницу, – ежели б язык твой приструнить могли бы! Али вовсе придумать, как сосватать-то Федьку в супостата-чернокнижника… То было бы раздолье. Пущай немного зла учинил ублюдок Басмановский, да глядишь ты у меня! То ли ещё будет. Дурной он, от дурной, алчный да вороватый.

– Какую ж суку драл Алёшка, раз сына такого породил? – едва не сквозь зубы процедил Вяземский.

– Всяко ищет он козни на голову свою али вором заделался, да притом из чьего, из чьего же кармана! От правда дурень, кусает руку, что кормит его. Ну всяко, всяко нарвётся, всяко воздастся ему, – приговаривал Малюта.

– То славно, ежели Федька опалу сыщет, – ответил Вяземский.

С теми словами предстали опричники пред дверьми в просторную залу. Пир, устроенный государем, был в самом буйном великолепии. Музыка да вино лились рекою, всё шныряли-улюлюкали звонкие скоморохи, да не до них было ни Малюте, ни князю Афанасию. Первым же, что заприметили они, точно едины были очи их, так это трон царский, а вернее, фигуру подле него.

Как завидели то Малюта с Вяземским, так и остолбенели на месте, ибо непристойнейший из всей братии касался ныне трона царского да нашёптывал речи свои великому владыке. Да боле того, видно, и сам государь с превеликим чаяньем внимал речи той, ибо даже не подал виду, покуда Малюта вместе с князем не очутились на пороге.

Не было возможности прочесть слова Фёдора по губам, ибо этот Басманов, ряженый препёстро, прикрывал себя и государя маской. Прошло немало мгновений, оглушительно шумных да дребезжащих, прежде чем государь поднял взгляд на опричников на пороге залы, да и то лишь оттого, что Басманов умолк. Едва заметив Малюту да князя, Фёдор подался вперёд к столу. Взял чаши золотые, вином напоённые, самоцветами разукрашенные, да подал в поклоне царю Иоанну. Жестом великодушный государь велел присоединиться опричникам ко всеобщему веселию.

Не видел Вяземский, да чуял кожею, точно студёный мороз дыхнул в спину, как поглядел на него Малюта, прежде чем переступить порог светлой залы. Но всякое волнение утонуло в потоке сладкого вина. Уже вскоре заслышался раскатистый смех, опричники меж собою веселы были да смелы.

Под стать братии своей Иоанн же нынче в самом деле забыл всякую смурную скорбь, всякую злобу да гнев. Сменил владыка обыкновение своё на праздное веселие и вместе с подданными пел и смеялся, да и вопреки иным застольям не отказывался вовсе от кушаний, но только при том, чтобы те подавались ко столу именно молодым Басмановым.

Алексей, ежели и был накануне встревожен чем, нынче забыл свои заботы и печали и пуще иных потешался на пиру. И разгар той страсти уж не унять было, да на пороге возник как из воздуха гонец. Очи его распахнуты были, точно увидал чудище из преисподней, да всё не мог развидеть то. Какую бы тревожную страшную весть ни нёс он в своём письме, настрой его тотчас же уловил Иоанн, ещё мгновение назад беззаботно распевающий разнузданные куплеты со своею братией. Царь было поднялся с трона, когда гонец пал ниц.

– Не вели казнить, великий светлый государь, вели слово молвить! – взмолился посланник, и голос его жалко дрожал.

– Уж молви, – произнёс Иоанн, беря свой посох, что был приставлен к трону.

Робкий взгляд гонца мелькал из-под кудрявых волос его цвета спелой пшеницы. Дрожащие губы уж не могли слова молвить, да с тем лишь и протянул грамоту царю.

Не бросил и беглого взгляда на послание великий царь, да тотчас же передал Басманову, что стоял по правую руку от государя. Фёдор принял грамоту, швырнув маску на скамью подле себя. Едва юноша пробежался взглядом по строкам, так вскинул брови и обернулся к своему владыке. Меж тем Иоанн глядел на гонца, постукивая пальцами по посоху резному.

– Князь Юрий Горенский сбежал, – коротко произнёс Фёдор. – Ныне в Литве.

Не успел договорить Басманов, как тяжёлый удар сокрушил гонца. Посох пришёлся прямо в висок, раздался страшный хруст, да тому вторило падение бездыханного тела. Тишина обрушилась на залу, что несколько мгновений назад предавалась ярому веселию. Стихли гусли, смолкли дудки да трещотки, звон посуды боле не был слышен. Лишь тяжёлое молчание, что было прервано грозным голосом Иоанна.

– А братец его, Пётр? – спросил царь, глядя на тело.

– В Москве, великий царь, – ответил молодой опричник. – Ожидает казни.

Иоанн кивнул, вернувшись на трон свой. Зубы крепко стиснул, ибо боль неистово охватила главу его, точно обруч стальной, силясь бороться с новым раскатом жуткого безумства, что подступало к разуму. Обуянный гневом, приказал он голосом нечеловеческим:

– Все вон! – прокатилось по зале.

Без единого промедления опричники поднялись с мест своих да поспешили к выходу. Малюта же в суете не забылся да уволок с глаз долой тело гонца.

Иоанн вновь заслышал биение своего сердца, и то было скверным знамением. Точно не хватало воздуху, царь будто бы лишь сейчас ощутил, сколько жару собралось в зале. Не успел Иоанн потянуться к чаше с вином, как подле него возник Фёдор да подал ему питьё.

– Али слух у тебя отняло, Басманов? – сквозь зубы процедил царь. Голос его был тих, едва не сорван.

Иоанн поднял взгляд, полный кипящего гнева. На руках его выступили жилы, длинные пальцы, унизанные перстнями, дрожали от той силы, что бушевала в душе владыки. Фёдор выдержал тот взгляд, чувствуя будто бы кожей то пламя, что исходит от Иоанна. Не теряя ни мягкости, ни изящности в движении своём, юноша подал чашу царю.

С губ Иоанна сорвался резкий смех, сродни выдоху с хриплым рыком. Он принял чашу, касаясь своими холодными пальцами тёплой руки опричника. То мимолётное прикосновение не длилось более нескольких мгновений. Иоанн припал к чаше и испил из неё. Затем громко обрушил её на стол, точно веса чаша была неподъёмного. Фёдор же сидел, облокотившись, да с особым вниманием подмечал, как морщины на лбу государя разглаживаются, как унимается дрожь в его руках, как грудь его перестаёт отдавать хриплым свистом.

Перевёл царь дыхание да взглянул на Фёдора. Наряд его уж был облегчён. Умаявшись от жары, что поднялась с весёлого раздолья, Басманов уж открыл ворот, распустив верхние пуговицы, обнажая белую шею, будто точённую из заморского мрамора. Будто бы видел Иоанн каждый вздох юноши, читал его в малейшем шевелении. Волосы растрепались, да не теряли волны своей, что обрамляла белое лицо. Ясные глаза глядели с серьёзностью и вниманием, что шло супротив лёгкой насмешки на губах, которая редко сходила с лица юноши.

Иоанн глубоко вздохнул, прикрывая веки, да откинулся на спинку трона. Сжав подлокотники руками, он силился отогнать всю скверну из своего разума. Когда же Иоанн вновь открыл свои глаза, полные трагической глубины и мрака, бесы отступили от его разума и он вновь овладел своим телом. Боль стихла, дрожь боле не мучила его. Прежде чем нарушить тишину, Иоанн всё глядел на молодого опричника.