Дни становились всё длиннее, но и они сменялись закатами, а те тянули за собой мрачную мантию ночи.

Уж стоял конюший, готовый исполнить повеление. Нового коня нарекли Громом, ибо столь же неистовой силою наделён был, столь же резки были его порывы, когда рвался он прочь от конюших. Наконец под ночь смогли усмирить крутой нрав жеребца. То ли устал он, то ли просто переменилось настроение его, неведомо было. Да то конюшим и не было столь и любопытно – главное дело исполнилось – коня снарядили, и он был готов отправиться вскачь.

Поглядывали мужики, не идёт ли опричник. Были и те, кто праздно слонялся по двору, дабы заметить, ежели Фёдор Басманов, коего уж давно ожидал весь приказ, спустится по каменной лестнице. А время меж тем уходило. Прождали час конюшие, изредка переглядываясь меж собою. Всех клонило в сон. Так и стояли они, кто прислонившись к столбам али перегородкам меж лошадиных стойл, иные кемарили прямо на полу, положив тяжёлую голову на плечо али упирая стену. Был среди прочих конюших и Юрка, Глашкин сын. Чернявый да с татарскими глазами, поди, паче прочих всё выглядывал. Привезён холоп ещё с Рязани, с поместья Басмановых. Славно управу находил на больно резвых лошадок, да сам нраву был не то чтобы кроткого.

Уж стала заря, да Басманова всё не было.

Робко дрожал огонёк лампадки, проливая свет на широкое грубое лицо Малюты. Здоровая и крепкая, точно медвежья фигура Скуратова стояла в церкви пред святыми образами, да всё оглядывался опричник через плечо, всё поглядывая на вход. Кроме послушников, что готовили церковь к скорому ночному служению, никого Малюта и не видел, да оттого и мял свои толстые пальцы, огрубевшие за долгие годы ратного пламени.

«Уж не сделалось ли чего?» – тревожная мысль пронеслась ледяным холодком по затылку опричника, да тот быстро прогнал прочь скверные мысли.

«Да не может быть того, никак не может…»

Наконец тревожное ожидание вознаградилось – на пороге церкви очутился Вяземский и спешно подошёл к одиноко стоящей лампадке. Афанасий был преисполнен дурного волнения – брови сведены в суровости, губы стиснуты. Завидел Малюта и мрачностью той будто сам заразился.

– Мальчишка прибежал уже опосля, как мы со владыкою обговорили, – начал Вяземский.

– И, верно, про колдуна-то всё испрашивал? – спросил Малюта.

Вяземский кивнул.

– И что с того, что знает государь о клейме колдовском? – спросил Афанасий.

Скуратов тяжело вздохнул, мотнул головой и провёл ручищею по лицу своему.

– Да всяко бы мог кто подглядеть! – продолжил Вяземский, точно настаивая на правде своей. – Да хоть тюремщик али иной крестьянин, что тело волок. Всяко бы мог разведать об том Иоанн свет наш Васильич.

– Да на кой чёрт им в этой падали рыться? – угрюмо спросил Малюта. – Да к тому же…

На сей раз Григорий снова обернулся, окинув едва ли не преступным взором мрачную церковь. Вяземский подался вперёд, ибо Малюта понизил голос свой.

– Да к тому же, – продолжил Григорий, – нынче царь сам судить будет, кто был враг колдуну, а кто друг.

Вяземский думал, либо слух его слабый уж не приметит, что к чему, али ум утомился до пределу. Взгляд его вновь вопрошал. Григорий коротко усмехнулся, потешаясь смятению Афанасия, да принялся всё истолковывать тихим шёпотом. Слабого звука метлы, которая вновь и вновь касалась каменного пола в церкви, хватало, чтобы заглушить речь Скуратова. Как Малюта окончил речь свою, Афанасий глядел поражённый на опричника.

– На кой чёрт ты сейчас мне это говоришь? – всплеснул руками Вяземский.

– Теперь уж слаженнее будем, – кивнул Малюта, не скрывая досады на своём лице.

– Теперь уж да… – вздохнул Афанасий. – Да чёрт бы побрал этого Федьку! При том, что погано, что отца-то его я уважаю паче иных, а у выблядка этого столько спеси!

– Басман-отец славный малый, да Федьку приструнить надо было, прежде чем к царю вести, – кивнул Малюта. – А то к тому и приведёт…

– Ты ведь сам мне сказал, что… – хотел было возразить Вяземский, да князя перебили.

– Всяко ему достанется, – с тихим удовлетворением и покоем в голосе заключил Малюта.

Вход в царские покои охраняли двое рынд. Оба клонили головы к полу от сна, который медленно приступался к ним. Завидев Фёдора Басманова, они обменялись с опричником короткими кивками и отворили дверь в покои. Едва юноша ступил на порог, его точно обдало лютым холодом. Одного взгляда на царя за столом хватило, чтобы уяснить – в дурном духе великий государь.

Иоанн сидел, ссутулив плечи. Чёрное монашеское одеяние тянулось точно тенью и таяло во мраке. На кончиках его пальцев пятнили чёрные капли от чернил – верно, государь только закончил письмо своё. Подле правой руки стояла тяжёлая чаша, в которой блестела тёмно-янтарная медовуха да высокий серебряный кувшин. Свет от мягкой белой свечи мерно стелился по комнате, поблёскивая в стали да самоцветах посуды.

Тёмный глубокий взгляд медленно поднялся на Басманова и выжидающе замер на нём, точно пытаясь для себя выведать всю подноготную души юноши, стоящего пред ним.

Фёдор уяснил себе мрачный настрой царя, но едва ли подал виду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Иоанн нарушил тишину, глубоко вздохнув. Басманов точно очнулся ото сна. Он приблизился к государю, опустился на одно колено и хотел было припасть губами к царскому перстню, как Иоанн отнял руку да прихватил Фёдора за волосы на затылке, поднимая юное лицо к себе. Неистовый огонь ярости горел в глазах царя. Фёдор невольно сглотнул от волнения, охватившего его от сего порыва гнева.

– Что отняло покой твой, светлый государь? – спросил Басманов, понизив голос едва ли не до шёпота.

В ответ же Иоанн сомкнул кулак свой стальною хваткою, заставив юношу шикнуть сквозь зубы от боли, да резко отпустил его. Фёдор тотчас же опустил взгляд да взялся рукою за свой затылок, оставаясь стоять на колене пред государем.

– Смотри, Басманов, не лги мне нынче, – тихо протянул Иоанн, потянувшись к чаше, обитой медью да самоцветами.

Фёдор медленно поднял голову, едва заметно кивнув в ответ. Иоанн неспешно отпил из чаши, прикрыв глаза. Когда он перевёл взгляд на юношу, с царских губ сорвался тяжкий вздох сожаления, а вместе с тем и гневный порыв, таившийся в глубине его сердца.

– Твоей ли рукою убиен колдун? – спросил государь, глядя на молодого опричника.

Светлые очи Басманова мгновенно вспыхнули тревогой, а губы едва приоткрылись, но не был в силах он молвить и слова.

– Твоей же? – с некоторой покорностью, да вместе тем и страшной досадой произнёс Иоанн, ставя чашу на стол.

Тот звук тотчас же прозвучал в тревожных метаниях, что наполнили разум Фёдора. Басманов опустил взгляд, сглотнув от волнения. Иоанн же постукивал длинными пальцами по столу. Перстни переливались в слабых отсветах свечи.

– Всяко ему смерть была уготована твоей же волею, царь-батюшка, – произнёс Басманов.

Оглушительно обрушился царский кулак об стол. Фёдор умолк, невольно вздрагивая от того звука. Он поднял взгляд на царя, лицо которого озарилось бесовской улыбкой. Иоанн мотал головой, медленно прикрывая глаза, всё поглядывая на молодого опричника. Иоанн поднялся со своего места и жестом велел юноше подняться с колен. Фёдор подчинился. Царь плавно обошёл юношу, оглядывая его с ног до головы, точно впервые видел его перед собой.

Во взгляде Фёдора не отражалось смятения и страха, что сейчас взрастали в его душе под тяжёлым взглядом бездонно глубоких глаз самого государя. Басманов слышал собственное сердце – оно отчаянно билось, и опричник силился не выдавать того. На вид он лишь слегка поджал губы, и взгляд, по обыкновению лёгкий и беспечный, да с игривой насмешливостью, был чёток и едва ли не суров.

Иоанн коснулся плеча Басманова. Фёдор не вздрогнул, лишь метнул взгляд на владыку.

– Снимай этот шёлк, – тихим, низким голосом приказал Иоанн, отстраняя свою руку.

Царь отошёл от Фёдора к окну, да не сводил глаз с него. Басманов вскинул брови, наблюдая за каждым движением Иоанна. Сердце юноши не покидали ни страх, ни тревога. Этот рой жуткого преддверия лишь усиливался с каждой секундой, которую не прерывал ни единый звук. Всё же Фёдор нашёл в себе силы на некую усмешку. Он не спрятал от Иоанна прерывистого дыхания, однако улыбка эта многих могла бы и спутать.