– Бьёт челом Фёдор Басманов, – произнёс Фёдор.

Один из стражников опёрся рукою на секиру, точно на посох, да и отправился в покои доложить царю. Дверь отворилась перед Басмановым. Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились ко мраку, в который была погружена опочивальня. Слабый огонёк лампады да пара свечей на столе – то был весь свет. Ныне стол был много боле завален бумагами, книгами и письмами. На жёлтые листы капал желтоватый воск. Крошки красного сургуча оставляли полосы-царапинки на посланиях и указах.

Сам государь медленно шёл к центру комнаты от красного уголка своей опочивальни, где располагались святые образа Богородицы и Спасителя. Иоанн медленно приподнял руку, и Фёдор склонился в поклоне и припал устами к царским перстням. Рука государя была холодна, точно вернулся он с мороза.

– С чем же пожаловал? – спросил Иоанн.

Государь не скрывал лёгкого любопытства в отношении гостя в столь ранний час.

– Никак иначе, как с благодарностью за любовь, за мудрость и щедрость вашу, великий государь, – произнёс Фёдор.

– Отчего же благодарность твоя не ждёт? Ещё заря не занялась, а ты уж явился, – спросил Иоанн.

То было нелегко разглядеть во мраке, но государь нахмурился да прищурил глаза, взглянув на Фёдора.

– Ежели благодетель ваша не знает счёту времени, то и благодарность моя будет являться посреди ночи, – ответил Басманов.

Повисло молчание.

– То отец тебя надоумил явиться ко мне ни свет ни заря? – спросил царь наконец.

Фёдор слабо усмехнулся.

– Что ж вы, государь великий, не считаете меня мужчиною? – спросил Басманов. – Батюшка мой, право, и не ведает, что явился я к вам.

Иоанн усмехнулся и отвернулся к окну, за которым всё никак не светлело небо. Хлопья снега медленно падали, кружась, точно силясь переменить свой путь. Но все пляски их в воздухе оканчивались, стоило коснуться им иных сугробов на земле, крыше, заборах али перилах лестницы. Вновь повисло молчание. Иоанн не хотел мыслить ни о чём, заняв разум свой снегопадом за окном. Фёдор стоял неподвижно, выжидая, когда владыка обратится к нему.

Не знал Басманов, сколько времени прошло, да и ожидание то не было невыносимо изнуряющим. Мрак, окутавший комнату, слабый огонёк лампадки, большие стопки бумаг и книг, которые, кажется, больше никто не тронет, – всё чудилось каким-то навеки замершим. Неподвижная фигура государя, обратившаяся к окну. Профиль его с длинным, но ровным носом, чуть склонился, точно государь вот-вот вновь задремлет. В комнате воцарилось спокойствие, холодное и не тихое. Лишь снег за окном летел да огонь свечей и лампад иногда вздрагивал.

– Ежели пожаловал ты, Федя, – наконец заговорил Иоанн, всё глядя за снегом, – с просьбою какой, от себя али от батюшки своего, так излагай.

Басманову на мгновение показалось, что голос государя сильно переменился – сейчас он звучал тихо, но не было того жёсткого властного тона, который стальной хваткой сжимал сердца бывалых вояк.

– Не жажду ничего, великий государь, ибо щедрость ваша предвосхищает любые чаяния слуги вашего, – с поклоном ответил Фёдор. – И более того, светлый царь.

– О которой щедрости толкуешь? – спросил Иоанн, обратив медленно взгляд свой на молодого опричника.

Фёдор замер на мгновение.

– О последнем подарке вашем. Шестого дня, – ответил Басманов.

Иоанн замер. Пальцы его пару раз мерно постучали по подлокотнику кресла его, да тотчас же и замерли. Царь закивал и велел жестом юношу умолкнуть, поднимая руку свою в воздух.

– Что ж, Федя, надеюсь, дар мой пришёлся тебе по душе, – ответил царь, и голос его вновь переменился.

Ныне полон он был незримого огня, который сейчас лишь отдаёт слабым жаром, но которому суждено разверзнуться огненной геенной. Фёдор с улыбкой отметил ту перемену в голосе, хотя и не ведал мотива, не ведал движений души Иоанна. Он слышал лишь то, что мужчина перед ним в одеянии, как у смиренного убогого, что эта фигура, молящаяся в полумраке ночи, и есть царь всея Руси, и иного нет никого над ним.

– Благодарю вас, великий государь, – произнёс Фёдор и отдал земной поклон.

Заря робко занимала ночной небосвод. Ранние утренние звёзды ещё не сошли и плавно терялись на всё более и более светлеющих небесах. Точно кому-то не хватало света, и он своей незримой рукой отвёл в тот предрассветный миг все облака прочь, чтобы снег искрился мелкой россыпью под лучами. Точно вся природа разом застыла – реки были схвачены ледяными оковами. Вода на отмелях промёрзла до самого дна, а на поверхности рисовались кручёные узоры. Мороз выписывал тонкую работу, что была похожа на пышные перья диковинных птиц. Рисунки разрослись по камням, которые были слишком высоки, чтобы пелена снега могла укрыть их.

Первые лучи зари робко касались тех узоров. Солнце, ещё мягкое, не проснувшееся, медленно скользило вдоль витиеватых линий. Свет струился, как студёная вода в устье реки, так и сейчас в морозных узорах разливалось нежное злато рассвета. Большой шар, преисполненный роскошного жаркого дыхания, поднимался над чёрной полосой леса. Длинные голубые тени растянулись к западу. С колокольни собора взору открывался неписаный простор. Терема да дворы слободы дремали, укутавшись голубоватым снегом. Маленькие чёрные точки тихонько вылезали из своих домов, корячась под тяжёлыми тюфяками. Редкие всадники нарушали покой в то утро.

«Пора пробудиться…»

Хор церковных колоколов возвестил Слободе о заутренней службе. Заливистый звон разливался в воздухе со светом, что наполнял это морозное безоблачное утро.

«Давно пора очнуться ото сна…» – думал Иоанн, касаясь перстами переносицы.

Широкие шаги раздавались по коридору. Быстро проходя меж высокими сводами, мужчина уже было сбил дыхание, но не смел останавливаться. В руках он нёс бумагу, прижимая её крепче к сердцу. Послание было запечатано, и клеймо отблёскивало в факелах. Мужчина был среднего роста, сложён славно. С его одежды сыпался снег, который он не успел отряхнуть, спешно мчась по лестнице.

Он снял шапку с головы, медные кудри ниспадали на плечи. Обветренная кожа хранила румянец, что навлёк мороз, но и с тем можно видеть было, как мужчина бледен. Оттого усы и борода его казались темнее. Хмурый и сосредоточенный взгляд мятежно бросался из стороны в сторону, а лоб его рассекала тревожная морщина.

Наконец он предстал пред дверьми, окованными железом. У входа встретил его Малюта, облачённый, по уставу, в чёрное одеяние поверх шёлковой рубахи алого цвета. Опричник был при оружии и за широкий пояс заткнул саблю, что едва не касалась каменного пола. Суровое лицо опричника походило на морду медведя, но не был мужик ни зол, ни гневлив. Напротив, с улыбкой встретил он князя, широко раскрывая свои объятья.

– Здорово, Вань, здорово! – радушно молвил Малюта, обнимая князя, да прихлопнув пару раз по плечу.

Отстранившись, опричник оглядел князя с головы до ног. Пришедшему объятья не были неприятны, но по взгляду его да по манерам видно было, что не ждёт дело его.

– И я рад видеть тебя в здравии, Гриш, – ответил Иван, всё глаза воротя на дверь. – Государь у себя?

– Погоди, принимает ныне бояр думных, – молвил Малюта, мотая головою.

– Но царь сам велел мне явиться в письме, – произнёс князь и полез рукой во внутренний карман своего кафтана, да остановил его Малюта, опустив поверх руки его свою тяжёлую руку. Замотал головою опричник.

– Нынче государь совет держит, – твёрдо произнёс Малюта. – Никак не выйдет.

Голос его утратил всякую простецкость. Не повышая голоса, звучал он жёстко, и речь его возымела мрачное действие на князя. Иван шагнул назад, точно неведомая сила толкнула его к тому.

– Тебе ли, Малюта, опричник государев, не знать, что про меня да семью мою толкуют? – спросил князь.

– Не ведаю, Вань, – Малюта пожал плечами и помотал головой, да с такою простотой, что диву дался князь.