Те же вопросы в письме Головина: «о бытии, государь, нашем, что изволил ты писать ко мне, истинно душею рад, чтоб быть; и отделатца (т. е. окончить все дела в Голландии) в то время мочно, докамест яхта будет из Англии к нам, потому что уже многое, кажетца, что зделано, и изволь присылать, мой милостивой. Толко, государь, изволиш помыслить, естьли быть у цесаря, то уже гораздо время ехать надобно; естьли же не быть, то хотя во все лето изволь, и о том, государь, повели к нам отписать, и как быть: не посолским лицом, и сколко персон с собою взять и какое платье, о том милостивно с посланным изволишь приказать по росписце; толко как не быть, не знаю, у цесаря?» Головин сообщал также в письме, что им закончен наем людей в Голландии для морского флота. Список их с обозначением жалованья посылается в особой ведомости; наемная плата дешевле английской, и нанять матросов в Голландии можно сколько угодно. Если нужно еще нанимать, просит уведомить[115].
Возницын подтверждал в письме новость о смерти «доброго князя» Курляндского, в которой сомневался Петр. Что это прискорбное известие – правда, видно из того, что курфюрст Бранденбургский послал на погребение представителем своей особы одного из принцев. Хорошо, что польские дела приняли благополучный оборот: дай Боже, чтобы было так, как царь писал о Деконтии; но все же еще «арцыбискуп шатается», и в Амстердаме носится слух, что, когда король Август II шел к Данцигу, поляки «по научению арцыбискупову» на дороге многих королевских людей побили и побрали их запасы, так что и сам король принужден был спасаться бегством. Подлинные известия ожидаются от резидента. О прочих делах, которых царь касался в письме к нему, Возницыну, известно будет ему из писем от «превосходительнейших господ больших товарищей»[116].
6 марта Петр опять в своей любимой стихии – в Вуличе, в артиллерийской лаборатории: «Был десятник в Уличе, смотрел лабораториум, где огнестрельные всякие вещи и наряжают бомбы»[117].
День 7 марта был вновь посвящен корреспонденции. Петр писал Лефорту и Головину в Амстердам[118] и стольнику В.Д. Корчмину, сержанту Преображенского полка, в Берлин, где этот сержант обучался артиллерии вместе с другими русскими бомбардирами. Из ответа Корчмина, помеченного Берлином от 29 марта, видно содержание письма к нему Петра. Петр поручал ему разведать о жалованье, какое платят в Бранденбурге всем военным чинам, и Корчмин, получив надлежащие сведения, прислал царю с ответом от 29 марта особую роспись такого жалованья[119] Царь осведомлялся далее о ходе обучения бомбардиров, на что Корчмин доносил, что по 20 марта, когда им получено царское письмо, они, бомбардиры, «выучили фейверк и всю алтилерию; а что в алтилерии какие есть науки, – пишет он далее, – и то известно милости твоей, а ныне учим тригинометрию». Корчмин отзывался в ответе о «мастере», учителе бомбардиров, немецком поручике, что он «человек добрый», знает много и показывает хорошо, но требует платы по 100 талеров с человека, а без платы бросил было и учить; поэтому Корчмин просил Петра о высылке этих денег, прибавляя, что бесполезно просить о плате за них курфюрста: все равно не заплатит. Наконец, царь приказывал в своем письме «отписать, как Степан (Буженинов), не учась грамоте, гиометрию выучил». «И я про то не ведаю, – отвечал Корчмин, – как впредь выучит: Бог и слепцы просвещает»[120].
Получен был ряд писем из Москвы: от князя Ф.Ю. Ромодановского, Л.К. Нарышкина, А.С. Шеина, А.М. Головина, Г.И. Головкина и из Амстердама от посольства. Все письма от москвичей были ответами на письма к ним Петра от 31 декабря[121] и датированы 4 февраля. Посмотрим, какие новости приносили они Петру.
Ромодановский[122] возражает против сделанных ему царем упреков за неразумие его вопроса о табачной продаже, разрешенной иноземцу Ван-дер-Брахту, с которым он тогда к Петру обращался, и, в свою очередь, уличает Петра за допущенную им в его письме ошибку, не без язвительности объясняя ее «великим запалением», в котором, должно быть, Петр находился, когда писал письмо: «А что ты, господине, пишеш ко мне в своем писме про иноземца, о котором я к тебе писал, о табачной продаже в неразумия нам ставиш, и то напрасно: я к тебе писал, зная, и не в великую докуку тебе; толко иноземец мне говорил, чтоб отписать, а мы так делаем, как указ записан у нас. Ты же пишеш в своем писме, что Орленку и иноземцу торговать по два года, и то впрямь нам удивителное дело: знать, за великим запалением не прямо к нам пишеш, а у нас указ записан, толко обеим – Орленку и иноземцу – по одному году велено торговать, а другой год на государя, и ноне торгует Орленок для уставки первой год, и пошлины он же збирает на государя; а как год пройдет, тогда из наддачи станем отдавать». Настоящее письмо Ромодановского выясняет нам, что вопрос о дальнейшей торговле табаком иноземца фан-дер-Брахта после истечения предоставленного ему срока, заданный в письме Ромодановского к Петру от 26 ноября 1697 г., был им сделан по просьбе самого иноземца, который, видимо, не прочь был продолжать льготную торговлю и после срока 1 декабря 1697 г. Указ хорошо известен Ромодановскому, и он действительно в письме от 26 ноября привел совершенно правильную цитату из февральского указа о табачной торговле[123], касающуюся фан-дер-Брахта, где говорилось, что торговать ему велено «с двести пятого году по двести шестой год декабря по первое число» (1 декабря 1697 г.)[124]. Петр, раздосадованный этим вопросом князя, раз уже был дан указ, и упрекая его за это, сам, однако, ошибался в подробностях указа, приводя их на память и говоря о двух годах, на которые будто бы была предоставлена табачная торговля иноземцу, и в этом случае Ромодановский в своем возражении царю был прав. Впрочем, спор с Ромодановским утратил уже для Петра свой существенный интерес: когда письмо его было получено, был уже решен вопрос о сдаче табачной торговли в России Кармартену. После подписи князя, состоявшей из трех бука К. [P]. Р., в письме прибавлена приписка, сделанная не без ассоциации с содержанием письма:
«последней пьяный Фетка Чемоданов, воспоминая вас за пипкою (трубкой табаку), челом бьет». Читая эти последние строки, Петр мог припомнить знакомое ему лицо думного дворянина Ф.И. Чемоданова с пипкою табаку в зубах. В чине стольника Ф.И. Чемоданова в 1676 г. мы видим в свите, сопровождающей царя Федора в его подмосковные походы, а затем в 1688–1689 гг. он в таких же походах сопровождает царя Петра[125]. 25 марта 1690 г. он был пожалован в чин думного дворянина[126]. Он происходил из семьи, давно уже соприкоснувшейся с Западной Европой, был сыном стольника И.И. Чемоданова, ездившего в 1656–1657 гг. посланником в Венецию. От этого посольства остался интересный «Статейный список» с описанием путешествия посольства по Атлантическому океану, Средиземному морю, по северным итальянским городам до Венеции и из Венеции через Германию и Голландию[127]. Думный дворянин Ф.И. Чемоданов, очевидно, принадлежал к «компании» Петра; потому и позволял себе писать к нему так фамильярно.
Письмо Л.К. Нарышкина заключало в себе известие, что только что привезены шведские пушки: описание их, «каковы они мерою и ядром», Нарышкин отправил Великому посольству. От гетмана ничего нового нет; к нему посылается со словесным наказом Иван Тараканов[128].
