Бедная Валька восприняла поражение стоически. Только слезы капали ручьем из огромных глаз…

Зато!..

По дороге на допинг-контроль, в коридоре за ареной, набитом репортерами и спортсменами, когда Нинель ведет Вальку на процедуру, навстречу, как черт из табакерки, выскакивает злобная, зареванная, с размазанной по всему лицу косметикой Танька, с семенящим за ней Мураковым.

- Ненавижу! – орет рыжая. – Ненавижу этот спорт! Никогда больше не буду ничего в фигурке делать!..

Пытающегося ее усмирить Муракова она просто отталкивает в сторону.

Радостные такому замечательному разнообразию журналисты тут же разворачивают в ее сторону свои камеры.

Обалдевшая от воплей этой фурии Нинель даже забывает на минуту про Валю и пытается образумить беснующуюся Таньку.

Не слышу, что она там ей говорит, но зато, вместе со всеми, слышу и вижу, как рыжая отталкивает протянутую к ней руку тренера.

- Вы знали! Вы все знали!.. – яростно выплевывает она в ее сторону. – У всех есть золотая медаль, у всех, кроме меня… Ненавижу этот спорт…

И разъяренным метеором она, в сопровождении ловцов сенсаций, удаляется в сторону раздевалок.

Что это было? Истерика в классическом виде. Имея в одной школе конкурентов высочайшего ранга, всегда нужно быть готовым к неадекватным поступкам с их стороны. Вот поэтому у Федина Лиза одна единственная, а пацаны все ранжированы, и каждый знает свое место. Профессор эту истину постиг, еще тренируя одновременно Жигудина с Шиповенко. Ну а у нас, к тому же, юные леди в пубертате… Черти что может случиться. И, как видим, случается…

Нинель, с невозмутимым лицом, возвращается к Вале и замечает меня.

- А, Ланской, и ты здесь, - говорит она, как будто только что меня заметила. – Если хочешь, для разнообразия, сделать сегодня что-то полезное, приведи в чувство свою подругу чтобы она на награждение вышла. И чтобы молчала там… Идем, Валя…

В опустевшем коридоре воцаряется звенящая тишина. Так всегда бывает, когда еще минуту назад в помещении было полно народу, и вдруг все куда-то деваются. И я понимаю, что я здесь не в полном одиночестве, только когда слышу, как меня тихо окликают.

- Сережка…

Оборачиваюсь.

В обнимку с большим плюшевым медведем, с распахнутыми на пол-лица глазами и натянутой улыбкой, Анечка стоит у стены, как Хатико в фильме.

- Я не знаю, куда мне… Обо мне забыли…

Кидаюсь к ней, проклиная собственный идиотизм.

- Аннушка, солнышко, милая, я тебя поздравляю!

Отбрасываю в сторону дурацкого медведя и обнимаю любимую девчонку.

- Ну, наконец-то, - хихикает Анька, вздыхая, - ты первый удосужился. После мамы, правда…

- Блин, мне стыдно, прости, - виновато сжимаю губы я. – Но ты же видела… это…

Аня с ошарашенным видом качает головой. Значит тоже удивлена. Мягко говоря…

Со стороны раздевалок появляется Артур и, увидев нас, радостно улыбается.

- Анечка, поздравляю! Золотая ты наша!..

Он подходит ближе, протягивает руку, но, видимо, стесняется меня и замирает. Анька, смеясь, обнимает его сама.

- Спасибо, Артур Маркович, - щебечет она.

Артур доволен. Воспитал-таки. Первая олимпийская чемпионка в его активе. Хотя… Первая, все-таки, Валя. А второй – Андрей Герман… Но все равно. Пусть будет, любимая чемпионка, да.

- Сереж…

- Да?

Удивленно смотрю на Артура, который, обнимая Анечку, вдруг вспомнил про меня.

Но ему явно не до шуток.

- Ты, правда, прости за такую просьбу, - мнется он, - но в самом деле, поговори с Шаховой. Еще и здесь нам скандала не хватало…

- Хорошо, - пожимаю плечами я.

И замечаю ехидный блеск в Анькиных глазах. Вопросительно поднимаю брови.

Она походит ко мне, обнимает, также целомудренно, как только что Артура, и шепчет на ухо, едва различимо.

- А с одной мной, Серенький, тебе было бы на много проще… Но ты же хотел любить всех? Вот и люби.

И рассмеявшись, она несильно, но настойчиво толкает меня в сторону женских раздевалок.

Захожу в клетку к тигру.

Тигра стоит у окна, спиной к двери.

Подхожу и молча встаю рядом.

Танька, не мигая, сухими злыми глазами смотрит на улицу.

Опускаю взгляд вниз и замечаю, что она до сих пор в коньках. Это плохо…

У Таньки очень нежная кожа на ногах, и после каждого проката, практически всегда, ступни и пальцы у нее отбиты, натерты и болят невыносимо. Если коньки сразу не снять, то ноги могут распухнуть…

- Давай я тебя перешнурую, - говорю я ей.

Танька шмыгает носом и мотает головой.

- Не хочу, уйди, ненавижу…

- Давай-давай…

Я беру ее за плечи и, преодолевая вялое сопротивление, усаживаю на скамейку. Она плюхается на сидение тяжело и безвольно, как мешок. Молчит. Но смотрит на меня. На красивом, точеном лице отвратительные разводы от потекшей туши и размазанной губной помады.

- Сейчас переобуемся, - говорю ей я, - потом сходим умоемся и накрасимся, да?

Она не отвечает. Но и не сопротивляется, что уже позитивно.

Опускаюсь перед ней на колени. Спокойно и методично расшнуровываю ее ботинки, сначала левый, потом правый. По очереди стягиваю. Мне предстают разодранные на пальцах, в кровавых подтеках, капроновые колготы, которые я, без раздумий, обрываю до ее щиколоток. Зрелище не для слабонервных – все сбито, ступни - один пульсирующий кровоподтек, из-под обломанных ногтей местами сочится кровь. Но я за свою жизнь видал и не такое.

Подтаскиваю к себе ее рюкзак – розовый с болтающимся сбоку брелоком в виде рыжего лисенка… Мой ей подарок не помню уже в честь чего… Достаю пачку влажных салфеток и бактерицидный пластырь.

Медленно и тщательно протираю салфеткой Танькины ноги. Она вздрагивает.

- Холодно… - хрипит она. - И жжется…

- Потерпи, - говорю я, не прерываясь.

Вытираю всю кровь с ее пальцев. На всякий случай, прохожусь салфетками несколько раз, пока не убеждаюсь, что ступни чистые. Достаю пластырь и осторожно обворачиваю каждый ее палец. В результате, Танька сидит, как в педикюрном салоне, поставив ноги мне на бедра и растопырив все пальцы.

- Ногти красить тебе не буду, - шучу я.

Танька хмыкает и качает головой.

- Ты не умеешь… - произносит она.

- Ошибаешься…

Она шевелит ступнями, и я, совершенно неуместно, вдруг, ощущаю самое простое и очевидное желание, вызванное ее прикосновением, и ее близостью. Чувствую, как краснеют мои щеки. Знаю, что Танька это видит и все понимает… Не ко времени все это… К сожалению…

Снова роюсь в ее рюкзаке и извлекаю на свет пару новых хлопчатобумажных носков. Не айс, кататься в хэбэ плохо, можно заработать сильные натертости, плюс, ноги потеют. Но для выезда на награждение – хватит.

Натягиваю носки на Танькины ноги, выравниваю резинки, чтобы не было складок или скруток и прячу под них обрывки колгот. Капрон прилегает плотно, так что не вылезет. Снова беру в руки ботинки коньков.

- Ныряй, - подставляю ей правый ботинок, в который она послушно всовывает ногу.

- И сюда, - левый…

Повторяю все в обратном порядке. Затягиваю, шнурую… Нахожу в боковом кармане рюкзака скотч и приматываю концы шнурков, чтобы не болтались.

- Готово, - говорю я, аккуратно ставя ее ноги на пол и поднимаясь.

- Спасибо…

- Идем умоешься…

- Я сама.

Она нагибается над своим рюкзаком, достает косметичку и, не глядя на меня, идет к выходу.

- Танюша…

Я осторожно дотрагиваюсь до ее плеча. Танька вздрагивает, вся сжимается, как пружина, но замирает на месте.

- Она запретила тебе делать тройной аксель, да? - спрашиваю я.

Таня медленно поворачивается и смотрит на меня исподлобья. Потом один раз кивает.

- Она сказала, что мне и так хватит с запасом, - глухо произносит она, - что Аня не вытянет…

Это уже слишком. Ну ладно я… Ну ладно, может быть я где-то готов согласиться, включив весь свой цинизм, что Валю можно было принести в жертву, раз уж она попалась на допинге… Но зачем было срезать Таньку? Таньку, которая тебе доверяла безраздельно, которая на тебя только что не молилась… Которая была лучшей…