Меня снова начинает захлестывать злость, и я с яростью сжимаю кулаки.
- Знаешь что, - говорю я, - если не хочешь – не ходи на награждение. Пускай она сама твою медаль и получает. Раз ей это было так важно…
- Я пойду…
Таня качает головой, а потом вдруг улыбается, немного горькой, но той самой, своей, улыбкой.
- Иди ко мне…
Она поднимает руку, обнимает меня за шею и, притянув к себе, слегка касается губами моих губ.
- Не знаю, простишь ли ты меня, - шепчет она, - но я все равно скажу тебе. Тебе первому…
- Что случилось?
Таня набирает в грудь воздух и решительно смотрит мне в глаза.
- Я ухожу… К Шиповенко… Он меня пригласил. И я согласилась.
Ну вот и закономерный итог. Если ты предаешь тех, кто тебе доверяет, будь готов, что и они отплатят тебе той же монетой…
Таня отпускает меня, делает шаг назад, но я удерживаю ее руку в своей.
- Знаешь, - говорю, - я тоже скажу, тебе, первой, по секрету… Я сам готов был уйти к Шиповенко…
- Да ты что? – ахает Танька.
- Да, - усмехаюсь. – Только он меня не взял…
- Я сказала, нет, и точка!
Нинель яростно хлопает ладонью по столу, едва не переворачивая чашку с чаем.
Спокойно пожимаю плечами.
- Тогда я возвращаюсь домой завтра же. Вместе с Валей и Иваном Викторовичем.
У нее белеют губы от моей наглости.
- Ну подожди, Сережа, - Мураков пытается найти какие-то разумные аргументы чтобы меня переубедить, - во-первых, меня не будет, тебе никто не поможет, во-вторых ты неделю не тренировал программу, ну и вообще, у тебя прекрасный номер, что вдруг случилось?
Я тоже стараюсь быть максимально корректным.
- Я катал эту программу последние девять месяцев, практически каждый день, - говорю я, - вряд ли неделя так много решает, к тому же, у меня есть еще шесть дней, чтобы вспомнить, если я что-то забыл. И, при всем уважении к Артуру Марковичу, - вежливо поворачиваю голову к Клею, - показательный номер я смогу катать хоть весь сезон на каких угодно шоу. А произвольная программа, особенно моя, проживет еще от силы месяц. Я просто выйду из пика формы и уже не потяну ее…
- Да глупости какие! - снова взрывается Нинель. - Ну поезжай через месяц на чемпионат мира и катай там себе свои пять квадов сколько влезет, кто не дает-то?..
- На чемпионат мира я не поеду, - с прежним спокойствием говорю я, - меня к нему не готовили, и в планах у меня совершенно другие старты. Вы же это знаете. Тем более, раз нашелся более достойный кандидат на олимпийское золото, думаю, что он вполне справится и на мире.
Нинель смотрит на меня уничтожающе.
- Ну что за детский сад какой-то, - глухо цедит она.
Они сидят молча, уставившись друг на друга. Прекрасно понимают, что заставить меня силой что-то сделать у них нет шансов. А переубедить не получается. Остается только соглашаться. Соглашаться на то, что вместо «Ведьмака» на гала-концерте я буду катать свою произвольную под «Шоу маст гоу он» с полным контентом из пяти четверных прыжков. На меньшее я не согласен. Мою работу, над которой я корпел столько времени и на которую положил столько сил, грубо обкорнали на соревнованиях. Но я спортсмен. И я выполняю указание тренеров. А показательные выступления – это шоу. И уж тут-то будьте любезны, я буду делать то, что я сам хочу. Как бы противно от этого не было окружающим.
Артур проводит ладонью по своей бороде, усмехается и разводит в стороны руки.
- Нинель Вахтанговна, ну а в самом деле, - произносит он, - если Ланской так хочет, то пускай катает. Я думаю, организаторы возражать не станут. Тем более, его и так, против всех традиций, поставили последним стартовым… А, Вань? Что думаешь?
Дядя Ваня качает головой, с лицом, преисполненным скепсиса. Но его возражения уже иссякли.
- Да если хочет, то пожалуйста, - отмахивается он. – Я только понять не могу, зачем? А главное, нафига?..
Все трое, как по команде, поворачиваются ко мне.
- Ты можешь внятно объяснить, - озвучивает коллективный вопрос Нинель, - почему ты не хочешь катать «Ведьмака», а уперся в эти свои квады?
Да потому что я не хочу, чтобы хоть что-то в моей жизни было теперь так, как хочешь ты! Такой ответ ее устроил бы? Если бы не Артур с Мураковым, я бы не преминул узнать. Но в нашей среде откровенность, порой, чревата. Также, как и любопытство. Так что мое объяснение звучит, как и требуется, внятно и исчерпывающе.
- Потому что это моя единственная олимпиада.
========== Часть 26 ==========
Часть третья. Показательное выступление.
Когда двигатели, взревев, потянули самолет вперед, вжимая нас в кресла и гремя незакрепленными предметами на полках, я ощутил, наконец, что все закончилось. Закончилась олимпиада в Корее, забравшая у меня столько сил и принесшая столько разочарований. Закончилась моя звездная и непобедимая спортивная карьера, которая вела меня по жизни, вдохновляя и обламывая, но неизменно вывозя на все более крутые вершины, к более серьезным достижениям. Закончились отношения со многими людьми, которых я знал, тоже перейдя в иное качество, где-то с положительным знаком, а где-то и не очень… А также, закончилось мое затянувшееся детство, которое я провел в школе фигурного катания в «Зеркальном», под крылом матери-тренера, в окружении преподавателей, друзей и любимых. Передо мной лежал чистый лист, почти такой же, как растянувшиеся под крылом до самого горизонта гладкие молочные облака, на котором мне предстояло вывести первые строки своей новой жизни. О чем будут эти строки я пока не знал, да и вряд ли догадывался. Но совершенно ясным мне представлялось первое слово в этом, как мне хотелось верить, длительном и увлекательном повествовании. И слово это было «Независимость».
Мы прилетаем в Шереметьево глубокой ночью, и, пройдя все нудные формальности, только с первыми утренними лучами вываливаемся наконец всей толпой в зал, к ожидающим нас родственникам и знакомым. Встречают всех. Кроме меня. Потому что меня некому встречать.
Вернее, не совсем так.
Я сам отказался от того, чтобы ради меня приезжали в аэропорт. И было у меня на это ровно две причины. Одну звали Катя. А вторую – Валя.
С Катериной все понятно. Ее готовность ломиться в Шереметьево на ночь глядя больше напоминала провокацию, и желание досадить всем вокруг. И в первую очередь Семену Мирославовичу, которому бы вряд ли зашло лицезреть Катьку, цинично виснущую на мне и всячески обращающую на себя всеобщее внимание. В том числе, и его супруги, приехавшей за ним. А так бы и было, тут к бабке не ходи. Исполнять для Катерины роль подспорья в ее взбалмошных амурных делах я не собирался. Она хорошая девочка, и я ее искренне и нежно люблю, но мы уже прошли с ней все необходимые этапы взаимоотношений, чтобы понять раз и навсегда, что вместе нам не по пути. Так зачем же лишний раз бередить то, что может принести только боль? Поэтому Кате я, с благодарностью, написал, что прекрасно доеду сам и с радостью увижусь с ней в «Зеркальном» через два дня. Ответа я не получил.
Сложнее было с Валей. После того, как они с Мураковым уехали домой, сразу после ее проката, мы разговаривали с ней по телефону почти каждый день. Она звонила мне по вечерам, когда заканчивались тренировки. И, как ни в чем не бывало, щебетала, рассказывая о том, чем занимается, куда ездит с родителями и какие новые шмотки, цацки и гаджеты у нее появились. Мудрые Валькины родители, чтобы не допустить ее срыва в депрессию, занимали все ее свободное время различными делами и развлечениями, так что грустить балеринке шансов не оставалось. А вот болтать со мной – пожалуйста. Мы не касались скользких тем – меня не завораживали ее глаза и обходить острые углы было как-то на много легче. К тому же… Меня мучила совесть. Несовершенная малявка явно планировала влюбиться в меня по уши, наплевав на все возможные приличия и ограничения. И я не мог ее остановить. Или не хотел. Или и то, и другое. И даже Аня, которую я обожал и изо всех сил отказывался воспринимать иначе как свою девушку, невесту, будущую жену или, как минимум, спутницу жизни – даже она как-то таяла в моих мыслях под неистовым напором направленного в меня подросткового обожания.
