Она поворачивается ко мне, обнимает за шею и прижимается всем телом. Чувствую, что она дрожит.

- Ты хочешь? – шепчет она, затапливая меня безумием своих глаз…

- А ты?

- Я… Очень… - а в них желание, страсть…

- И я… Очень… Но мы…

- Не можем… - печаль, нежность и высохшие слезы…

Она опускает голову и прижимается щекой к моей груди.

Глажу ее по волосам. И проклинаю все на свете, саму реальность, что вот так насмешливо сложилась в окружающую и разделяющую нас действительность.

- Я тебя люблю, мой солнечный котенок, - шепчу ей я. – И буду любить всегда, что бы не случилось…

Она снова смотрит на меня, и взгляд одновременно и лукавый, и испуганный.

- Потому что ты обещал… - произносит она.

Качаю головой.

- Нет, - говорю, - потому что я так хочу.

Валя улыбается и тянется ко мне.

- Тогда сделай то, чего так хочу я… - шепчет она.

И мы долго, забыв обо всем и обо всех целуемся, под сводами старинного особняка и под неодобрительным взглядом пожилого служащего…

Всю дорогу держимся за руки, и я стараюсь не встречаться с ней взглядом, чтобы окончательно не слететь с резьбы и не натворить непоправимого. Подъезжаем к их дому, когда уже совсем рассвело.

Алсу встречает нас на пороге, в джинсах, куртке и все в том же черном платке. Очевидно, не спала всю ночь. Ждала…

- Мамочка! – Валя бросается к ней, и я слышу, как она задорно смеется, обнимая и целуя свою маму. – Было так здорово, так весело! А знаешь кого мы там видели? А ты представляешь, к нам подошел сам…

Смотрю на них с легким чувством зависти. Алсу гладит Валю ладонью по спине, и я спокойно выдерживаю ее направленный мне в самую душу тревожный взгляд. Отрицательно качаю головой, не отводя глаз. И с удовольствием вижу, как она, облегченно вздохнув, улыбается.

- Разгулялись, молодежь, - деланно-строго ворчит она. – А честь кто знать будет?

- Ну мама!

- На горшок и спать, живо!

Валька возмущенно фыркает. Но тут же выскальзывает из маминых объятий и, подбежав ко мне, обнимает и крепко целует. Понимаю, что это скорее подростковый бунт, чем проявление чувств, поэтому не сильно ей подыгрываю.

- Я приеду к тебе в Америку, - шепчет она мне.

- Я буду тебя ждать, - обещаю ей я.

- А ну марш спать, я сказала! - в голосе Алсу прорезаются властные нотки, и Валька тут же повинуется, заскакивает в двери и посылает мне оттуда воздушный поцелуй на прощанье.

Я подхожу к Алсу, и она, усмехаясь, протягивает мне руку.

- Спасибо тебе, - говорит она.

- Не за что, - пожимаю плечами. – Я же вроде ничего и не сделал…

- И за это тоже, - она сжимает мою ладонь.

Я понимаю, что она не шутит.

- Я хочу ей счастья, - произносит Алсу тихо. – Обычного женского счастья. Семью, детей…

- И я на роль… счастья для Вали не гожусь, да?

Она грустно смотрит на меня. Потрясающе красивая. И абсолютно темная…

- В тебя можно влюбиться, - она проводит тыльной стороной ладони по моей щеке. – С тобой хорошо… Все твои девочки… У тебя же много девочек… Они все тебя любят… И ты их любишь. Но жить с тобой – это обречь себя на пожизненную муку ревности и неизвестности. Прости, это не для моей дочери…

Она поворачивается, чтобы уйти, оставив на моем лице аромат мускуса и лимона.

- А если я исправлюсь? – бросаю я ей вслед. – Если стану другим… Вы скажете, тогда, что я достоин… ее?

Она оборачивается и окидывает меня с ног до головы взглядом тысячелетней ведьмы.

- Сначала стань. Тогда посмотрим, - говорит она совсем уж по-старушечьи. – Прощай… Мальчик-мечта…

Дверь за ней, со скрипом, закрывается, а я все стою и не могу решиться навсегда уйти от этого дома…

За две недели до отъезда в Штаты, лечу в Копенгаген на два дня, на очередное «олл-старз-шоу». Пригласили нас всех, по понятным причинам, кроме Вали. Разбирательство ее случая с допингом, как и предсказывала Нинель, затягивалось, обрастая все новыми и новыми сложностями. Как результат – международные соревнования пока оставались для нее закрытыми, и даже шоу опасались иметь с ней дело, чтобы не дразнить лишний раз наш международный союз.

От участия в шоу сразу же отказалась Танька, занятая своим переходом к Шиповенко и все еще разобиженная на весь свет. Потом оказалось, что у Андрея вскрылась травма колена – очень неприятная штука, когда под коленной чашечкой, от частых, резких и неравномерных нагрузок воспаляется костная ткань изнуряя спортсмена острой болью – и он тоже остался дома. Ну а Аню просто не отпустила Нинель, без объяснений.

Поэтому в Данию еду один. С Мураковым.

В программе четыре концерта, и в каждом - два моих выхода. Вначале, для затравки, катаю «Ведьмака», а в конце – «Шоу маст гоу он». Для концертных целей мою произвольную программу, где я изображаю Фредди Меркюри, мы с Артуром переделали под показательный формат, немного сократив и упростив. Но два четверных прыжка из пяти оставили, потому что публика жаждет лицезреть…

Меня вообще многие теперь хотят видеть. Особенно после моего показательного выступления на олимпиаде.

Воспоминания, не лишенные приятных ощущений…

Корея, Пусан. День олимпийского гала-концерта. Перед началом шоу, в гримерке, прошу заплести и уложить мне волосы покрепче, как перед произвольной программой, и нарисовать усы. Чтобы добиться максимального сходства с оригиналом.

- Хочешь, еще и глаза тебе наведу, - предлагает девочка-гример, - будет вообще один в один.

- А сможешь?

- А то!

- Давай!

Показательные выступления тем и хороши, что дают нам неограниченный простор для творчества. Можно кататься в гриме, в костюме, в шляпе, в трусах, без трусов… Хотя нет, без трусов нельзя – общественные приличия нарушать не разрешается. Но если на спортивном старте есть норматив, по которому не менее двадцати процентов тела спортсмена должно быть закрыто однородным костюмом – то есть никаких топиков или чулок – то на показательных эти ограничения точно не применяются. Как и с использованием предметов – на старте предметы запрещены, а на галла-концерте можно кататься с гитарой, с бейсбольной битой, со стулом, со столом, с кроватью – с чем угодно. В моем случае, из дополнительных аксессуаров – только усы Фредди Меркюри. И маленькое дополнение к костюму…

- Пришейте мне вот это к рукаву, - прошу костюмершу, которая поправляет и что-то переприметывает на моей имитации желтой куртки.

Протягиваю ей то, что до этого сжимал в кулаке. Зеленую, блестящую, усыпанную стразами змейку с ярко красным раздвоенным язычком. Фрагмент Валиного костюма, в котором она катала Болеро…

Улетая из Кореи раньше всех нас, расстроенная и измотанная, балеринка вырвалась накануне вечером, чтобы попрощаться со мой, и подарила мне эту змейку, которую аккуратно спорола со своего платья.

- На память, - просто сказала она тогда.

И я тогда же решил, что мой показательный номер я буду катать в ее честь, для нее, и часть ее образа как нельзя кстати подойдет для моего собственного…

- Ничего себе! – удивляется костюмерша, естественно знающая все наши наряды до последней пуговицы. – Где ты это взял?

- Хозяйка подарила, - говорю я.

Она смотрит с подозрением.

- А не врешь?

- Не вру…

Она поджимает губы. В принципе, самовольно что-то менять в костюме не принято, нужно как минимум согласовать с хореографом. Но в данном случае речь о такой мелочи…

- Пришейте, пожалуйста, - прошу ее я. – Валя увидит, и ей будет приятно…

И когда завершающим номером программы галла-концерта объявляют меня, и я появляюсь посреди льда, в луче прожектора, то на моем левом рукаве красуется, извиваясь, сверкающая изумрудная лента, которую я нарочито демонстрирую в камеры, занимая стартовую позицию. И это минимум, который я могу сделать, чтобы выразить Вальке свою поддержку…

А потом я катаю программу. В полном объеме. Без единого степ-аута, покачивания или недокрута. На все шесть-ноль, как сказала бы Тихонова. И со всеми пятью квадами. Назло всем…