В тот день Тобиан срывал с себя ошейник, кричал благим матом на всех подряд. Но на маты никто не отвечал, ошейник не поддавался. Тоб только усмехнулся над своей глупостью — сколько же раз он ломал, поджигал, пилил ошейник Уиллу, всё ведь без толку. Сейчас он был так похож на рабов с шахт, которые по ночам тешили себя миражом, что снимут оружие дьявола, но оно не поддавался. Вечный ошейник, так его прозвали в народе — чёрный винамиатис в нём не умирал, в отличие от всех винамиатисов мира. Силу разрушения пробуждать могли лишь целители, те, кто обязан по праву рождения, спасать людей. Этим чёрный винамиатис и отличался от всех остальных.

Тобиан с каждым днём познавал жизнь рабов, через неё — жизнь, которая царила в Зенруте. Ему доверяли свои секреты остальные, рассказывали сокровенные тайны. Западный район Конории, где находились шахты, располагались имения других крупных рабовладельцев, похоронил в своей земле не одного убиенного невольника. Убийства рабов были запрещены, но кто боится закона королевы? Какой страж порядка разберётся в этих злодеяниях?

Казоквары не были любителями убийств, они процветали у Герионов. Один раб случайно прижал дверью лапу любимой кошки дочери Дэлвина, три часа неустанно кнуты надзирателей истязали несчастного, а затем кирпич проломил ему голову. Жена Гериона закрыла на шестицу маленькую девочку в ящике в наказание за разбитое стекло с винамиатисом, там ребёнок и помер. Соседи Саиши как-то раз устроили невольничьи бега, а чтобы люди бежали быстрее, на них спустили собак. Двоим так и не удалось добежать до хозяев, их растерзали голодные псы. Смерти были не часты, но к ним так привыкли, что рассказывали без ужаса. Считалось нормой, если пьяный Дэлвин выстрелит в провинившегося раба, попадёт пуля в ногу или в лоб — решают боги. Однажды он так ударил девушку поленом по голове, что пробил черепа. Тобиан не видел смертей рабов, они его миновали, но выкидыши беременных женщин во время тяжких работ на шахте он наблюдал. Пнуть беременную в живот — труда не составляло.

Убийства были не так и редки, насилие процветало. Тринадцатилетняя мама — норма. Умершая при родах девочка — тоже ничего удивительного. Единокровный брат в подчинение у брата — естественно. Насилие отца над дочерью — право, дарованное от рождения.

— Распутство, мужеложство, любовь к детским телам, наслаждение чужими страданиями, — в один день сказал Риоло, — такие поступки к свободному человеку называются отклонением, людей зовут маньяками, больными. Но к нам, своей собственности, это не вызывает мыслей о болезни. Люди просто оправдывают свою тёмную природу душевными неполадками. Мы все больны, мы все чудовища. Только некоторые не имеют возможностей проявить свои ужасные мысли, в отличие от Казокваров и Герионов

— А что нам делать? Что? — закричал на него герионовский невольник. — Я баставал, я восставал и получал за это ошейник от хозяйки и кнут от хозяина! Я стал смиреннее, тише, но побои не прекращаются. Их стало больше!

Крик раба превратился в стон. Жалость не мелькнула в ясных глазах Риоло.

— Запомни, Бонтин, — десять рабов стояло возле Риоло, одного из них замечал этот человек. — Запомни на всю свою жизнь, штука вот в чем: заметив твоё бездействие и терпение, причинять боль будет не боязнью, а удовольствием и ни в чем не постыдной привычкой. Я не знаю, умрёшь ты рабом или получишь свободу, просто помни мои слова.

Рабы жаловались на издевательства властям, но те либо закрывали глаза и писали на них жалобу хозяевам, либо проводили блеклое расследование, от которого легко владельцы жизни откупались деньгами. Ябед ждала расправа. От отчаяния многие рабы сходили с ума — от них избавлялись. Другие кончали с собой. Умереть от своих рук считалось достойным уходом из жизни. Если кому-то не удавалось свести счёты с жизнью — спасали родные, рвалась верёвка, яд был плохо приготовлен, с ними разбирались хозяева. Самоубийство было не менее страшным грехом, чем бунт, жалоба властям.

Но у невольников, несмотря на все тяготы, были праздники. Новогодние шестицы, наступающие в первый месяц весны, освобождали их от работы на долгие двенадцать дней. Отдыхали рабы и в день Великих Супругов Создателей, и в Рождество Тринадцати Богов, и в годовщину династии Афовийских, и Первого Лореамо, в день, когда Тенкуни явилась миру. Лоена Лютнис давала лишний выходной невольникам, которые верили в единого бога Иширута и Зенрута.

— Бон, а почему ты не молишься нашим богам? — один раз спросила Фия.

— Я не верю богам, — ответил Тобиан. — Ни одному из них. Я не знаю, существуют они иль нет, но им я не верю. Меня воспитывала улица, а там нет богов, там один закон — кради или украдут у тебя, бей или побьют тебя, уничтожай или уничтожат тебя.

— Ты просто плохо молишься, они не слышат тебя.

— Плохо молюсь? — закричал Тобиан. — Да ты знаешь, как я молился, когда… когда… «Моя мать устраивала мои похороны», — хотел сказать он, но остановился. — Боги слышат тебя, когда Дэлвин забавляется с тобой в постели, слышат, когда жена его порет тебя кнутом? Боги нужны людям, чтобы забываться в них. Почему к нам не пришла ещё вера Иширута и Камерута? Да всё просто, бог этих стран против насилия и злобы, в заповедях наших создателей ни слова про любовь и милосердие к таким как мы. Существовали бы боги… они бы не разделили двух братьев пятнадцатью минутами, — тихо вздохнул Тобиан

Однажды в страле (1) Нормут позвал к себе с шахт Тобиана для очередной разборки, подходя к дому он увидел, что Дрис вместе с двумя закадычными друзьями, Герионом и камерутчанином, который не так давно переехал в Зенрут с родителями, позвали к себе Шасу и посадили в карету. Вернулись хозяева с рабом после захода солнца, на Шасе не было живого места — глаза заплыли в синяках, нос свёрнут в сторону, ухо кем-то откушено, ноги перебиты.

— Что с тобой? Что с тобой делали? — крикнул изумлённый Тобиан, подхватив друга.

— Меня заставили сражаться на боях, — слабо прошептал Шаса.

— Какие бои?

— Подпольные, на которых дерутся рабы, а хозяева получают за них деньги.

Тобиан заинтересовался, когда он был Исали Фараром, то знал все тёмные запретные места Конории — бордели, чёрные рынки, сборища беглых преступников, но о боях не слышал. Мало раздумывая, он на следующий день прибежал к Дрису и его друзьям и сказал:

— Я хочу посмотреть на бои, возьмите меня с собой!

— Хорошо, Бонтин, — радостно кивнул Дрис, — мы как раз едем туда, садись в карету.

По дороге Дрис рассказал своему невольнику, что эти бои появились совсем недавно. Местом проведения служил подвал уважаемого ресторана, внутри которого собирались не аристократы, но и не бедные люди, внизу размешалась арена для мордобоя, винамиатисы заглушали крики, и поэтому посетители с превеликим удовольствием наслаждались пищей, не зная, что под их ногами идёт борьба не на жизнь, а на смерть.

В этот раз друзья были без бойцов, они пришли просто поболеть за кого-нибудь. Раздирающие крики зрителей оглушали, с арены раздавались хрипы и удары. Тобиан протолкнулся поближе к сцене и замер. Здесь не существовало никаких правил, судей, противники били друг друга смертным боем, головы их представляли кровавое месиво, у одного был откушен палец. Они изнемогали от бессилья, но сражались — в них были направлены револьверы хозяев, кто захочет сдаться, тот получит пулю. Среди зрителей было много девушек, которые выкрикивали ругательства пожёстче пьяного Нормута.

— Добей! Добей! — слышалось со всех сторон.

Один раб, собирая последние оставшиеся силы, подскочил на ноги, поднял соперника и как камень швырнул головой об пол. Поверженный протянул руку и замер. Из груди вырывалось слабое дыхание, глаза были закрыты.

— Победа присуждается Хеску! — закричал ниоткуда появившийся судья.

— Ууу, даже не убил, я бы быстрее расправился с противником, — вдруг запищал знакомый Тобиану голос.

В первых рядах стоял школьный враг Исали Фарара — худощавый низенький Ник. Парнишка, пользуясь тем, что его все видят и слышат, заголосил, как бы он уложил раба, как бы вырубил одним махом.