— Не знаю, папа перед кислором приезжает. Он сможет сводить Тину в храм, у меня нет желания покидать дом. О, мама, чепчик готов! Кажется, немного велик для младенческой головки? Мама, помоги перевязать его.

Ханна умилялась нежности Элеоноры, сама проглатывая горькую грусть. Нора находила утешение в этом ребёнке, но его рождение ждала не так страстно, как Тинаиду, не было той пылкой горячки. Она стала другой, её заглотили Казоквары. Нормут, Фалита и их дети не стеснялись Ханны, с первых дней она проникла в сердцевину насилия и слёз. Крики, стоны, плач, удары тяжёлых предметов, звон ошейника слышались каждый день ото всех углов. Они заставляли Ханну сжимать себя руками, вспоминания с сожалением об утерянном собственном доме, где дети со смехом бегали по этажам, рабыни, не дожидаясь приказа, сами хотели услужить, мужчины с улыбкой встречали своих хозяев.

Элеонору не расстраивали чьи-то побои, мольбы.

— Пойдём, мама, не смотри. Заслужила, её проблема, — говорила она, когда по пути к её комнате Нормут за какую-то мелочь пробуждал ошейник на маленькой девочке.

За Элеонорой преданно шёл Живчик. Он никогда не покидал свою хозяйку, стал её надёжным спутником, лучшим другом. Живчик ел у ног Элеоноры, когда та принимала завтрак или ужин со своей семьёй, спал у их с Эваном кровати, дожидался молча её у горячей ванны. Пёс с хмурым злым взглядом вызывал у Ханны страх, при Джексоне он, казалось, был милее, но вот рабы предпочитали накладывать еду безжалостному бойцовскому псу, мыть его после прогулки, чем хоть минуту постоять возле Нормута и Фалиты. Самих Казокваров охватывало какое-то беспокойство, когда Элеонора с привычным молчанием подзывала Живчика, он ложился перед ней, принимал почёсывания и не отводил жёлтых угрожающих глаз с Казокваров. Живчик всё же был не казаркой Джеей. Ханна замечала, что Нормут так и хочет ударить его своей тростью, но если бы он это сделал, то Элеонора вцепилась бы в него и выцарапала последний глаз. Чудовищного пса она любила как родное дитя.

Собственная дочь вселяла в неё страх.

— Ты только не пугайся Тины, я стараюсь влиять на неё. У неё такой возраст, маленькая, несмышлёная. Мама, всё пройдёт. Пройдёт… она исправится, — Элеонора словно боялась подпускать Ханну к Тине. — Всё пройдёт, — вздыхала она.

«Что пройдёт?» — не понимала Ханна. Но до следующего дня. До следующего утра, когда Тина с Алекрипом и Азадер бегали на перегонки и толкали замешкавшихся рабов. Женщина с тазами свалилась с лестницы, не заметив подножки Азадер. Тина смеялась, наивно и весело вместе с друзьями.

— Пройдёт, она перерастёт… Мама, ты следи, чтобы Тина не нашла чёрный винамиатис, — никогда Ханна не читала в гордых глазах Элеоноры такую безысходность.

Чем больше Ханна жила в доме Казокваров, тем меньше она жалела, что кого-то не спасёт. Главное, Элеонору с Тиной и детьми вовремя выпроводить из дома… С первого дня Ханна начала наблюдение. Особняк Нормута и вся его территория была блестяще защищена от врагов. Владение охраняли винамиатисы-замки, в доме они эдак были на каждом этаже. А вдруг что, понадобится срочно целитель или другой маг, пока будешь все замки убирать, глядишь, и поздно будет. В кармане у Нормута, Фалиты и Эвана был винамиатис, связывающий их голоса с полицией, в отдельной комнате хранился склад с оружием. Владение денно и нощно сторожили нанятые Казокваром маги. Попасть в дом освободителям было невозможно, не говоря уже про убийство!

Ханна следила. Она вновь прикинулась боязливой трусливой женщиной и выпытала у Казокваров все места с тайниками «замков». Прогуливаясь по двору, сделала вид, что греет руки и дует на них, и смотрела на камни. В доме любовалась изящными картинами, за которыми могли тоже скрываться винамиатисы. Дети забавлялись в играх, Эван размышлял над карточными приёмами жульничества, Фалита и Нормут занимались делами шахт, Элеонора вязала, беседуя с Живчиком, а Ханна наблюдала. Она приметила, что чаще, чем с другими рабами, сталкивается с горничной Эллой. Как заведённая, женщина должна была мыть все полы, все окна, выметать весь сор, не имея возможности присесть. Строптивой натуры, говорили Казоквары про неё. Но Элла при Ханне не буйствовала, приказы хозяев выполняла покорно, да только оказывалась у тайников с камнями почаще других горничных. «Это мои страхи, это всё они», — Ханна хотела себя оправдать, но от Эллы не могла отвести глаз. Она подсчитывала, сколько раз на дню Элла могла взяться за мытьё полов в другой комнате, а комнату с винамиатисом отдать подруге.

И вот на четвёртый день исчезли два камушка. Один в саду, другой на кухне в доме. На их месте оказались подделки, тоже камни, тоже цвета ржавчины, но это было простое железо с какими-то дополнительными веществами. И в этих двух местах была Элла. На кухню она бегала за жареной цесаркой для Фалиты, а в саду побывала ночью. Ханна спала с открытым окнами, чтобы проникало больше звука, было холодно — плевать, она куталась в одеяло. Её окна выходили на сад, и где-то в три часа ночи она увидела, как Элла поправляет ветви дерева, в кормушке которого лежал винамиатис. На следующий день при обходе дома Ханна не нашла ещё двух камней, один исчез с чердака, второй с кухни. Но Элла не подавала волнения. Когда Ханна зашла на кухню к рабам будто за хлебом для ворон, поселившихся на чердаке — она их стала кормить с первого дня появления у Казокваров — Элла в обычной спешке доедала скудный ужин. На вечер винамиатис исчез из столовой, а ведь посуду раскладывала Элла! На шестой день камень пропал с ограждения, с одного из четырёх её углов, Ханна вспомнила, что Нормут отправил её за своё имение сжечь мусор.

«Крысы заводятся среди своих!» — осенило Ханну. Чёрт, какой наивной была она, какие же наивные эти Казоквары — сами воспитали озлобленных на них людей, которые сольются с врагом при первой же возможности. Элле было тридцать лет, но ростом она доходила Ханне по грудь. Лицо твёрдое, грубое, на голове короткий ёжик чёрных волос. Нелюдимая, себе на уме. Нормут пробудил на ней ошейник, когда Элла расплескала грязную воду на его сапоги, она терпела с мужественностью, не издав и стона. Её взгляд смотрел в ноги Ханны и говорил одно — «я убью тебя, Казоквар». Ханна хотела с ней заговорить, но боялась этого сделать один на один, вдруг спугнёт. Выбрав время, когда с Эллой полы мыли другие девушки, она, как бы проходя мимо, спросила:

— Элла, ты трудишься без отдыха, вымоталась вся. Когда господа тебе выходной дадут?

— Почто я знаю? — нахмурилась Элла. — Выходной у шахтных рабов есть всегда, чтобы не померли, а мы время от времени им довольствуемся. Я вот посмотрю косо на хозяев и лишаюсь выходного сразу на две шестицы. А вам почто любопытно?

«Сноровистая, да», — поняла Ханна. — По тебе на шахте или в соседнем имении, наверное, родители соскучились.

— Родители… — сморщилась Элла. — Мамочка после десятых родов, должно быть, умерла, а отца мне искать по всей стране? Им любой старше меня на пятнадцать лет окажется. Кто ж обрюхатил на заводе мою маму? Откуда я знаю? Выращенная я, мать — подневольная шлюха, отец — да кто угодно. Зря только скрывает он своё увлечение, в Зенруте, гляжу, разврат с заводской шлюхой не пристыжается.

— Любимый мужчина у тебя есть? — спросила Ханна. Конечно же скажет нет, но надо разузнать, как она мыслит.

— Нет, — подтвердила её предсказание Элла. — Я уродина, сами видите, на меня не смотрят мужчины. И я выращенная. Госпожа Ханна, вы разве не знаете, что обычные рабы побаиваются с такими, как я, в отношения вступать? Сглазим мы их в постели или чего хуже, болезнь навлечём. Мы, выращенные, даже не люди.

— Давно без отдыха работаешь? — Ханна решила показать своё сочувствие.

— Все пять лет, как купил меня господин Нормут, — Элла смочила в ведре швабру и с ещё большей ненавистью, разросшейся в тёмных глазах, стала тереть пол.

— Зачем он купил тебя, такую строптивую?

— А вот понравилось, что я плохие слова сказала ему в кабаке. Я раньше в кабаке подавала еду и выпивку. Нагрубила я ему, не помню за что, господин Нормут и купил меня, чтобы проучить.