Приговорённые к смерти друзья положили на его могучее плечо руки, и Джексон вздрогнул, очнувшись из своего мира. В его серой радужке глаз вызывающе кричала победа и не прикрытое даже наручниками на руках и цепями на ногах отвращение к королеве и к суду.

========== Глава 34. Призраки, что приходят в ночи ==========

«Всегда помни, что толпа, рукоплещущая твоей коронации, — та же толпа, которая будет рукоплескать твоему обезглавливанию. Люди любят шоу».

Терри Пратчетт

Закат уходит вдаль. Солнце медленно, ослепительно опускается за горизонт. По пламенной реке плывёт скрипучая лодка, прорываясь без шума, без треска через красные иступлённые языки огня. Пламя настолько ярко, что сжигает дотла глаза, заставляет трепыхаться тело. Но Эйдин ясно видит появляющиеся на обрыве реки чёрные каменные врата. Он упрямо держит весло и гребёт им с нежностью, которая дозволена лишь матери или отцу, по густой лаве, что заменила ему воду в длинном и жгучем холодном пути.

Он сгорает, пламя подбирается к краю его туники, сшитой из белой овечьей шерсти. Эйдин не отводит глаз с врат, они просты, неказисты, изуродованы непонятными надписями на несуществующих языкам. До чего же они неотёсаны, грубы, думает горько Эйдин, хоть бы под рукой, в лодке, оказался молоток, тесак. Вымыть бы, отрезать ненужные щепки, привести в должный порядок и форму.

Заворожённо он любуется вратами, не замечая усиливающееся течение и затихающий огонь, который перестаёт жечь тело. Почему же так? Что заставляет пламя жизни уменьшать свою ярость? Будто не понимает, что путешественник вскочит и исчезнет в бесконечном пустынном пространстве, на которое указывает след от лодки?

Эйдин плывёт, усмехаясь своим нелепым мыслям. Что за вздор! Лишённые смысла врата — самое манящее и безупречно таинственное, идеально тихое место, где он только бывал. Разгадать бы их загадку, так навязчиво проникшую в его отяжелевшее тело.

Он тянет руку, чувствует крепкий удар по запястью, и его глаза оказываются во мраке.

Снова сон. Постоянный, преследующий его месяцами, который заканчивается ровно в тот момент, когда он ощущает обжигающую поверхность врат.

Эйдин поднялся со скамьи. Тьма хоть глаза выколи. В тюремное высокое окошко над потолком не заглядывает ни одна звезда. Ночь. Должно быть, часов двенадцать. Сколько ему осталась? Столько же.

Он подошёл к столу, до этого долго пытаясь отыскать его в темноте, рукой нащупал кружку с водой и осушил её до дна. Нет, жажда не прошла. Она стала сильнее. Эйдин не закричал караульному, который стоял за дверью и охранял последние часы его жизни, чтобы ему принести ещё питья. «Это не та жажда, — самому себе сказал он, — я напился, наелся вечером. Моё тело не нуждается в источниках силы. Эх… Чёрт, как я хочу досмотреть до конца сон».

Но ему не спалось. Эйдин постучал изо всей силы в каменную плиту стены и крикнул:

— Филмер, слышишь меня?!

— Слышу, — донёсся слабый голос.

Караульные не мешали двум заключённым переговариваться. Знали, что спастись или как-то навредить себе они не в силах. Помимо стражников, узников охраняет следящий винамиатис. Там, на другом конце, в тёплом кабинете с малиновыми, возможно, обоями кто-то сидит и наблюдает. И всё из-за возможности пронести для соратника зелье превращения, из-за маловероятного и так согревающего душу побега! Да, природные стихии не действуют в камерах с «замками», но человеческая магия умеет быть настойчивой. Ведь сможет найтись дурак, который захочет спасти от смерти любимого родственника или своего прекрасного командира, подкупит охрану, отправит на смерть неизвестного никому бедолагу или же сам взойдёт на эшафот… Магия исчезает на третий день, когда тело предаётся земле.

— Не спится? — смеясь, спросил Эйдин.

— А то, наслаждаюсь минутками одиночества, — в той же умиротворённой форме ответил Филмер.

Одиночество. Именно его страшатся узники. Но оно успокаивает и даёт великую, редчайшую возможность — поговорить и узнать себя.

— Про Кейру не слышал? Как она там, в женском корпусе? — слабо прозвучал голос Филмера.

— Мне говорили, что к ней каждый день приходит священник. Кейра часами с ним разговаривает.

— Ты его к себе звал, Раун?

— Нет, я отказался от его услуг. Зачем мне священник?

«Зачем?..» Эйдин поймал себя на мысли, что говорит он как неверующий и ведёт себя так, будто бы чхать он хотел на пятнадцать богов. Но это не так, это гнусная ложь. Сколько раз ему приходилось сталкиваться с каждым из пятнадцати лицом к лицу, когда пушечный снаряд падал возле головы, или вулканическая лава, рождённая огневиком, вдруг летела с неба на землю?! Он видел ярость богов, их гнев, их кару человечеству, он молился за спасение своих солдат и… Иногда помогало. Эйдин верил в богов, вот только верили ли они в него, когда протягивали свою руку?

— Боишься… умирать? — неожиданно для себя он спросил Филмера.

Товарищ молчал. Наверное, не расслышал. Но нет, ответил на вопрос, который ему никто не задавал. Люди ведь боятся, испытывают неловкость в общении с приговорённым к смерти.

— Не особо. Я просто, Раун, понимаю, что никого не заставлю страдать. У меня нет родителей, супруги, детей. Племянникам я не нужен. Это у Кейры три сына останутся сиротами! Круглыми, мужа она своего похоронила, он погиб, как ты знаешь, задолго до восстания нелепой смертью под колёсами кареты на тротуаре.

— Филмер, а я даже не знаю, боюсь ли предстоящей смерти. Вот задумываюсь над этим вопросом и тут же в голову лезет какие-то странные, ну совершенно бредовые мысли. Справа ли я сидел от отца за обеденным столом? Какая актриса играла Желанину в постановке 1265 года? Не думается мне о смерти, хоть убей меня.

— Нет, генерал, не в моей компетенции тебя убивать, — засмеялся Филмер.

Эйдин улыбнулся. Он представил отчётливо друга. Сидит на своей койке, медленно, постепенно гладит дырку на суконном тюремной одеяле, может, грызёт сухарь или пытается разглядеть свои дневные записи. Филмер говорил, что пока он жив, то будет записывать свои мысли, чтобы убить скуку.

Умирать, так на всеобщее обозрение. Доживать дни, так чувствовать за стеной голос товарища. Филмер Фон, последний человек, который называет его Рауном…

— Ты вообще, Раун, готов к завтрашнему? — спросил, немного поколебавшись, Филмер. — Я со вчерашнего дня настраиваю себя.

— Готов точно так же, как к Анзорской войне — я о ней не размышляю, считаю это должным и неотъемлемой частью мироустройства. Наверное, отлетит моя душа к богам или к дьяволам, и тогда просто не успею помыслить, что меня нет.

Возникла тишина. Непохожая на паузу, которая часто случается в шутках друзей. Эйдин пытался представить лицо Филмера. Сузились, наверное, морщины, взгляд вознёсся к маленькому окошку у потолка, нахлынули не самые приятные воспоминания.

— Анзория, — слабый голос друга прилетел в камеру Эйдина, — как давно это было. Ты блистал во всей красе, да и я тоже был неплох, — удовлетворённо-мечтательно и еле слышно произнёс Филмер.

Анзория… И его, Рауна, она влекла к себе своей красотой и чарующей, магической дымкой подвигов, воплощаемой в защите королевства.

Он помнил тот день как сегодняшний, впрочем, никогда и не забывал о нём, с каждым годом видя его всё яснее, красочнее, детальнее. Раун сидит в родительском доме, чистит до блеска сапоги и красные пуговицы своего зелёного мундира. В руках матери звенит фарфор — она обедает и качает головой над безрассудным тридцатилетним сыном, который прямо за столом, убрав в сторону тарелки, занимается формой. Чёрный котёнок царапает в углу сиреневые обои, его тряпкой отгоняет горничная-рабыня, краснолицая, толстая женщина, которую никто в доме не любит за её неповоротливость. Клубничный десерт читающему газету отцу, севшему на подоконник, подносит маленькая девочка, тощая и маленькая, недоразвитая, говорят про неё хозяева.

Викорд влетает в столовую, как молния, позабыв снять сапоги, а его брошенная наспех куртка остаётся зажатой в дверях.