Он провел агента мимо десятков ящиков, стоящих вдоль стены; из одних выглядывали пакетики с деревянными бусинами, черепами с пустыми глазницами, примитивными куклами из мешковины с вытаращенными глазами, из других доносился крепкий аромат пчелиного воска.

– Липовое вуду, – пробормотал парень.

– Что?

– Безделушки для туристов, – объяснил он, слегка пожав плечами.

Проводив Дюпри вглубь склада, парень оставил его перед крутой узкой лестницей, которая, судя по ее длине, вела вверх как минимум на два этажа. Света на лестнице не было, но в конце угадывалось тусклое оранжевое сияние, как будто верхний этаж был охвачен пожаром. Дюпри начал подниматься по неровным ступеням, которые гулко отдавались под каждым его шагом. «Спускаться будет еще сложнее, чем подниматься, как на корабле», – подумал он.

Помещение, в которое попал агент, занимало весь этаж. Другой двери, кроме той, что располагалась в конце лестницы, видно не было. Полдюжины открытых окон, размером чуть больше вентиляционного отверстия, через которые не пролез бы и маленький ребенок, не избавляли от царившей в комнате духоты. Сквозь окна проникали лучи солнечного света, но их едва хватало, чтобы осветить обширное пространство; они лишь подсвечивали парящую в воздухе пыль. Оранжевый свет исходил от множества газовых светильников, которые свисали с потолка на высоте человеческого роста. В глубине комнаты двое людей, белый и темнокожий, оба в халатах, перчатках и масках, подложив слой марли, держали какой-то предмет, издалека казавшийся обломком дерева или высохшими корневищами. Запах земли, талька и увядших цветов ударил в ноздри, заставив вспомнить зловоние Бурбон-стрит. Уверенный, что его присутствие осталось незамеченным, Дюпри принялся издалека наблюдать. Темнокожего человека звали Жак. Насколько знал Дюпри, он всегда был помощником Мейра. Белым был сам Мейр. Загар покрывал его лицо до залысин, резко контрастируя с белыми, зачесанными назад волосами в стиле Кристофера Ли. Мейр был слеп на левый глаз. Когда ему было три года, он играл в поле, где только что убрали кукурузу, упал лицом вниз и напоролся глазом на острый сухой стебель. Глаз он не потерял, но зрачок и радужка были безнадежно повреждены – их содержимое и оттенки смешались, как в мраморных шариках, которые дети называют «кубинскими». Нана утверждала, что некоторые люди видят слишком много и иногда судьба компенсирует их чрезмерно острое зрение, забрав один глаз. При этом она была убеждена, что Мейр начал видеть больше с того момента, как частично ослеп. Сколько Дюпри его помнил, Антуан всегда носил роговые очки с диоптриями для здорового глаза и обычным стеклом для незрячего.

Мейр и Жак тащили свою пыльную ношу к металлическому столу, на котором лежал открытый мешок. Осыпавшееся песком бревно положили на марлю, ставшую похожей на саван, и застегнули молнию на мешке, который оказался мешком для трупов. Дюпри отвел взгляд и, хотя воздуха ему не хватало, постарался не дышать глубоко.

– У меня всегда возникает соблазн спросить, где они такое достают… – Голос Мейра звучал сухо, как песок, прилипший к медицинской маске, которую он отодвинул от лица, не снимая перчаток. Слепой глаз выглядел иначе, нежели помнил Дюпри; он будто позеленел, а его обладатель, осознавая эффект, произведенный на зрителя, выдержал его взгляд пять секунд, прежде чем подмигнуть со словами: – А ну-ка, покажите, что там у вас.

Дюпри протянул ему тысячедолларовую купюру[5].

– Видите ли… – начал он.

– Ни в коем случае, – отрезал Мейр. – Я сказал, что испытываю соблазн, но это не означает, что я ему поддаюсь. – Одной рукой он извлек купюру из пластикового файла, а другой притянул свисающую с потолка газовую лампу, чтобы разглядеть ее на свет. – Итак, Гровер Кливленд, наш двадцать второй и двадцать четвертый президент, единственный, кто занимал свой пост в Белом доме два срока с перерывом.

– Могу гарантировать, что купюра настоящая, – сказал Дюпри.

– Я вам верю, хотя на этих купюрах нет ни полосок, ни водяных знаков. Большая редкость. Но вы знали, что должны были его принести, и при этом их не так много, чтобы подделывать. К тому же мои дети не позволили бы вам подняться, если б заподозрили что-то не то. – Он улыбнулся. – Я говорю о вас, а не о банкноте.

– Это ваши дети? – удивился Дюпри. – Калеб и Эмма? Боже мой, как летит время! Я помню их совсем маленькими…

Его замечание заставило Мейра потерять интерес к купюре. Он шагнул к агенту и даже снял очки, изучая его лицо.

– Эндрю Алоизиус Дюпри, – пробормотал он так, словно перед ним призрак. Сделал еще шаг и, казалось, готов был его обнять, но вместо этого снова надел очки, взял его руку и крепко сжал. – Теперь я знаю, что дело серьезное; в противном случае тебя здесь не было бы.

Дюпри покачал головой, делая вид, что с интересом осматривает своеобразный интерьер комнаты: не хотел видеть обращенный на него глаз. Вместо этого он покосился на пряди человеческих волос всевозможных оттенков, которые, подобно тканевой завесе, свисали с потолка. На столе стояла посудина с пробковой крышкой, наполненная зубами. Рядом расположились банки с округлыми белыми существами, плавающими в растворе формалина, и картонные коробки с высушенными частями животных, землей, белым и черным порошком. С потолка на вешалках свисали саваны, на которых сохранились красновато-коричневые отпечатки человеческих тел, лежавших в них годами, как будто души их владельцев все еще льнули к ним.

– Что тебе нужно?

Из того же кармана, откуда достал купюру, Дюпри извлек исписанный карандашом листок и протянул Мейру. Тот наклонил голову, вчитываясь в содержание, затем поднял глаза и пару секунд внимательно изучал лицо Дюпри.

– Вряд ли это для тебя.

– Верно. Это для Наны.

– Нана… – пробормотал Мейр, поворачиваясь в глубь зала. – Жак! – крикнул он и помахал листком, чтобы человек увидел его из глубины комнаты, где продолжал работать. – Надеюсь, ты еще не упаковал le petit enfant[6]. У мистера Кливленда есть заказ, и ему понадобится кусочек.

Новый Орлеан, штат Луизиана

Джонсон передал Шарбу ключи от черного внедорожника, припаркованного у ворот Восьмого участка. Полицейский из Нового Орлеана восхищенно присвистнул, рассматривая машину сотрудников ФБР.

– Отель далеко? – спросил Джонсон, устраиваясь на заднем сиденье рядом с Амайей. Билл и Булл сразу же заняли передние сиденья, не предоставив им выбор.

– Пять минут на машине, десять-двенадцать пешком… – ответил Булл.

Несмотря на включенный кондиционер, Амайе было жарко, словно к вечеру у нее поднимется температура или сильно разболится голова. Она прижалась лбом к прохладному стеклу и посмотрела на улицу. Разноцветные ухоженные особняки чередовались с домиками попроще. Традиционные shot gun[7] соседствовали с французской архитектурой и остатками испанского колониального стиля. Свежие сосновые доски прикрывали нарядные фасады у одних домов и окна у других. Амайя заметила, что на улице совсем не осталось припаркованных машин.

Людей тоже не было видно, только рядом с полицейским участком. Подняв глаза, Саласар увидела женщину, которая выглядывала из окна, придерживая кружевную занавеску, похожую на сложенный веер. На улицу она смотрела осторожно, украдкой. Память Амайи вернулась в Элисондо, на улицу Сантьяго, где она тысячу раз видела похожие лица за окном. Амайя была уверена, что тонированные стекла автомобиля не позволяют женщине увидеть ее; тем не менее, повинуясь общему для всего мира правилу, когда машина проезжала мимо ее дома, женщина отпустила свой импровизированный веер, вновь скрываясь за занавеской.

– Можно сказать, что эвакуация прошла успешно, – заметил Джонсон, вернув ее в реальность. – Людей нет, машин почти не осталось, большинство горожан приняли меры предосторожности, чтобы защитить свои дома…