— Ты замечательная, — Адриан наконец повторяет поцелуй в губы, крадет ее неумелые движения своим языком и прижимает хрупкое, фарфоровое тело к себе, сжимая так, будто Дюпэн-Чэн вот-вот исчезнет. — И влюблен я в тебя так, что звезды.

Он не говорит, что именно «звезды». Где звезды? Какие звезды? Почему звезды?

Да и не нужно это, Маринетт уточнение кажется мелочью, и она даже звонко засмеется, правда, если сможет шевельнуться. А она не может, как будто каждая клеточка ее тела противится движению. Дюпэн-Чэн просто смотрит.

В цветуще-зеленых глазах Адриана отражаются ее собственное изумленно-смущенное лицо и короткие безжизненно-черные волосы.

— Спасибо, — только на короткое слово ее хватает, а потом голосовые связки отказывают окончательно, и Маринетт просто тянется к губам Агреста.

Мир распадается на мириады звезд. Тех самых звезд.

Холодные губы касаются шрамов заживших и нет, скользят, одаривая поцелуями все двенадцать выпирающих ребер с одной стороны, добираются до тазовых косточек, задевая полоску белья.

Маринетт совершенно точно умирает в этот момент. Умирает от счастья.

Адриан выводит языком неведомые узоры на ее груди, задевает бисеринки напряженных сосков и проводит линию вдоль позвоночника.

Тело Маринетт окутано сетью шрамов, кровавых корочек и венозных хитросплетений. Агреста это сводит с ума.

Он резко расстегивает джинсы, забывая об осторожности, и крепко целует Дюпэн-Чэн, пытаясь протолкнуться внутрь нее.

Говорят, на вдохе нельзя бить человека, тогда можно нанести непоправимый вред или вовсе вырубить противника. И Маринетт целиком и полностью в этом убеждается, потому что на вдохе прекрасная сказка заканчивается, прикрывая красивые декорации уродливым занавесом неприятной реальности.

Почему-то в тот момент, когда тело взрывается вспышкой немереной боли, Дюпэн-Чэн наконец понимает, как это — падать. Вернее, приземляться.

Ее кости словно крошатся на мелкие кусочки, старые раны, причиненные лезвием, открываются, орошая бледно-розовые простыни россыпью кроваво-алых снежинок.

Она пытается вдохнуть, и на легкие давит болью.

— Хватит, — срывающимся голосом просит Маринетт, и Адриан нежно целует ее в лоб. — Прекрати.

— Нельзя. Иначе в следующий раз будет также больно.

Дюпэн-Чэн думает, что даже под пытками не согласится на «следующий раз», пока Агрест покрывает ее измученное тело поцелуями.

Маринетт чувствует, как Адриан начинает осторожно двигаться в ней, и ощущает лишь боль вперемешку с невесомыми поцелуями.

Как пенопластом по стеклу — закладывает уши.

— Прости, — тихо роняет Агрест и вновь целует ее губы, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений.

Маринетт старается меньше морщиться, чтобы показать, что все (почти) хорошо. Хотя бы ради Адриана. Ради Адриана, что назвал ее красивой.

И она, превозмогая боль, немного расслабляется, неуверенно отвечает на поцелуи и пытается двигаться в ответ.

Маринетт вдруг осознает, что такое «любить так, что звезды».

Вот они, эти звезды, сверкают и двоятся в глазах, дергают нервы, вызывая еще большую боль.

Вот они, эти звезды, взрываются фейерверком в голове, заставляют двигаться навстречу неприятным ощущениям, потому что так нужно для Адриана. Так нужно для них обоих.

Блондин продолжает двигаться, но уже медленней, когда Дюпэн-Чэн чувствует внутри себя что-то липкое, теплое и слегка отвлекающее от неприятных ощущений.

Агрест крепко обнимает ее, аккуратно прижимает к себе, накрывает покрывалом и целует в висок.

Боль не проходит, но Маринетт как-то привыкает к ней, свыкается с мыслью, что они станут подругами на некоторое время, и обнимает блондина в ответ, прижимаясь к его голой груди.

— Спасибо, — благодарно шепчет он, в точности повторяя ее ответ на невысказанный вопрос.

Когда отяжелевшие веки опускаются, Маринетт еще видит звезды перед глазами.

И пусть.

*

На следующий день Маринетт просыпается одна, со стыдом и отголосками боли между ног. Тем не менее, она немного счастливо улыбается, зарываясь в простыни, еще хранящие аромат и тепло Адриана. Дым и мед — самые успокаивающие и родные запахи во вселенной.

На ступенях коллежа Алья встречает ее свирепым взглядом и хитрым прищуром золотисто-карих глаз.

— Тяжелая ночка?

— Ага, компанию из алгебры и черчения никак не назовешь приятной.

Маринетт зевает и потягивается, отчего рукава свитера слегка задираются, обнажая старые бледные шрамы на запястьях.

— Кончай ломать комедию, Агрест не умеет хранить секреты — растрепал все Нино, а тот любезно поделился информацией со мной.

Маринетт кажется, что краснеть так сильно нельзя, потому что это просто невозможно.

— Да и из тебя конспиратор никакой, — хмыкает Алья, легонько тыкая пальцем куда-то в шею Дюпэн-Чэн. — Засос видно.

И все-таки Маринетт краснеет еще больше.

*

Не считая утреннего происшествия, занятия в коллеже проходят быстро и легко, особенно, когда Адриан как бы ненароком касается ее ладоней или задевает коленом.

Маринетт резко распахивает дверь своей комнаты и удивленно протирает глаза. У нее за столом сидит Нуар и что-то сосредоточено выводит на листке бумаги.

— Привет, Принцесса, — бурчит он, не отрываясь от записей.

Дюпэн-Чэн кидает школьную сумку на пол и робко подходит к Коту, краснея и пряча глаза.

Кружево скатерти, коей устелен рабочий стол, грязь школьных кроссовок, в которых она сегодня бежала на физкультуре, помятость серой рубашки в черную клетку, впопыхах натянутой утром поверх белой майки, — все это кажется Маринетт куда более увлекательным, чем силуэт самого разыскиваемого преступника Парижа, сидящего за ее столом.

Она что-то тихо бормочет, выкладлывая рядом с Нуаром свои школьные принадлежности, изредка как бы случайно задевая его спину то ладонью, то боком, крутясь рядом и тщательно следя за его реакцией.

Агрест устало снимает черную маску, и его глаза, — Маринетт видит, — наполняются непонятной ей пустотой и горечью.

Не должно быть так после вчерашнего. Не должно.

— Осталось всего одно здание, — потеряно шепчет Агрест куда-то в стол, касаясь ладонью своих растрепанных волос.

Его шепот звучит как-то слишком громко, гротескно и неправильно в тихой комнате на втором этаже знаменитой пекарни. Он повисает в воздухе вместо тысячи слов, что могли сказать эти двое друг другу.

— А потом что?.. — как-то слишком обреченно произносит Маринетт, садясь на кровать.

— Ничего.

Ничего — не будет больше Нуара и Ледибаг, сумасшедшего смеха, дыма и поцелуев под дождем.

Какой-то отдаленной частью сознания Маринетт понимает, что тянется за лезвием, лежащим где-то под одеялом, когда ее непозволительно тонкие руки перехватывает Адриан.

— Нет, — тихо, но твердо произносит он, прижимая ее ладони к своей груди, смотрит в лазурные глаза и целует в лоб. — Ты больше никогда не будешь резать вены. Я не позволю.

Мышцы стягивает остатками вчерашней боли. Будто звезды мерещатся в зелени глаз Адриана.

— Нам пора, — устало произносит Агрест.

И Маринетт достает привычную маску из ящика стола, стягивает волосы в два коротких хвостика, готовая вместе с Адрианом разорвать последнюю нить, удерживающую его в этом городе.

И на следующий день весь город поставлен на уши известием о том, что после сожжения очередного здания Поджигатели оставили записку:

«Мы заканчиваем сжигать дома в Париже, все, что мы хотели — мы уже сделали. Можете воспользоваться следующей информацией, как вам угодно, но даже не пытайтесь нас разыскивать. Мы появимся тогда, когда посчитаем нужным.

Наши имена — Маринетт Дюпэн-Чэн (успокойте моих родителей, со мной все в порядке) и Адриан Агрест (передайте пламенный привет воспитателям в приюте)».

И сбежали.

*

В лазурных глазах Маринетт Дюпэн-Чэн отражаются огни города за окном. Старый поезд мирно охает, скрипит и грохочет по рельсам, увозя двух потенциальных преступников подальше от известного всем города любви. Где-то под боком сонно ворочается Адриан, обвивая ее тонкую талию рукой.