– А, это? – Улыбнулся Дрынов и показал томик, на обложке которого красовалось название: «ПроРаб Божий». – Это… история о прорабе, который на стройплощадке нового микрорайона чудом уцелел при падении плиты, скоропостижно уверовал, был рукоположен и назначен настоятелем новой, там же строящейся церкви. Ну, и, собственно, по совместительству – прорабом на ее стройке. – Закончил он, расплывшись в улыбке. Книга ему явно нравилась.

– Мда… – задумчиво произнес профессор, глядя в сторону, – стоит только заняться окормлением гетто, как тут же тебя поднимут на смех. Впрочем, может, это и справедливо…

– Так в том-то и дело, что здесь описано все, как есть на самом деле, в жизни, и… – Дрынов пустился было пояснять социальную подоплеку религиозной сатиры. – Вы посмотрите…

Но его улыбка сползла с лица, и он притих. Заведующий кафедрой взглянул на него так, что тот решил не продолжать.

– Я, Александр Павлович, имел сейчас содержательный разговор в Спецотделе… – профессор сделал многозначительную паузу. Дрынов сглотнул. – Так вот, нам поручено важное и ответственное задание, в котором Вам, Александр Павлович, отводится значительная роль. Вы должны смонтировать наше экспериментальное оборудование на штатный томограф НИИ Мозга, да так, чтобы со стороны невозможно было отличить его от обычного томографа. Спецотдел любезно предоставит нам добровольца для испытаний нашей технологии не только на кроликах. Естественно, об этом никто не должен знать. Все необходимые пропуска, материалы и оборудование Вы начнете готовить с завтрашнего дня. Работа предстоит приличная, тем более, что Вы будете в техническом плане задействованы один, нужно постараться все сделать на высшем уровне. Потом – калибровка, настройки. На все про все – две недели. Но Вы – человек опытный, профессионал, я верю, что у Вас все получится.

Чем дальше профессор уходил в объяснение сути стоящей задачи, тем больше Дрынов морщил лоб и съеживался. Даже его «ворона» как-то сникла. По всей видимости, он начинал догадываться, к каким именно «экспериментам» ему предстоит подготовить оборудование. Но протестовать было уже поздно. Он сам сейчас походил на кролика, который попался удаву, обвившему тушку мощными кольцами и сжимавшему их, предрешая кроличью судьбу. Профессор взял карандаш, листок бумаги и набросал на нем последовательность цифр:

– Вот, установку нужно настроить именно на эти частоты, – медленно и утвердительно проговорил он каждое слово.

Дрынов заглянул в листок и побледнел. Ему окончательно стала ясна суть этой затеи.

– Так… Это же резонансные… – он попробовал что-то промямлить – то ли протест, то ли возражение, при этом глупо кивая головой, да так и не смог выдать ничего вразумительного. Стойко выразить решительный протест бесчеловечному эксперименту он был не в состоянии, говорили только глаза: они умоляли не втягивать его в эту историю. Казалось, еще немного – и он упадет на колени.

«Ах ты, тварь божья! – подумал глядя на него Громов. – Как пасквили на попов по курилкам читать – так герой, а как до драки – так в кусты. Слишком непосильная ноша, говоришь, для тебя, маленького человека? Ну, ничего, ты у меня поработаешь на благо науки!»

Виктор Иванович, глядя в стол, взял самый суровый тон:

– Не разбив яйца, яичницы не сделать!

Он оторвал взгляд от стола. Тяжелый взгляд, полный свинца, как орудийный снаряд, что провоцирует сход лавины в горах. Их глаза встретились. В наэлектризованном воздухе повис неслышный грохот выстрела. Лавина мурашек сошла по спине Дрынова, взгляд которого мгновенно сменился с умоляющего на заискивающий. Стало ясно, что тот сломлен и хочет только одного: чтобы спроса с него было как можно меньше, и он, конечно, сделает все, что требуется.

– Идите, Александр Павлович, принимайтесь за работу! И, да, не нужно об этом в курилке рассказывать.

Заведующий лабораторией понимающе кивнул и вышел из кабинета, неслышно притворив за собой дверь. В коридоре, двигаясь больше машинально, он разминулся с двумя сотрудниками, продолжая сжимать в руках книгу.

Еще несколько дней эту историю, историю «порки Дрынова», посмеиваясь, не спеша потягивали вместе с дымком в курилке:

– Из двери кабинета появилось лицо Дрынова, на нем не было лица.

– Аха-ха-ха! Ага, с сатирой нужно теперь осторожнее…

В общем, зав. лабораторией опять находился в гуще событий и, окруженный вниманием, отшучиваясь, переводил разговоры на другие темы, хотя самому ему было не до смеха.

Погода в Городе явно портилась и портилась основательно: свинцовые тучи уже плотно теснили друг друга и шли низко, почти цепляя темными животами верхушки антенн. Они, полные меланхолии и дождя, готовы были в любую минуту разрыдаться над крышами и тротуарами, аллеями и машинами, над головами беспечных прохожих, забывших по наивности зонты, поддавшихся обаянию солнечного утра и решивших, что солнце – это неотъемлемая данность их мира. Вообще людям свойственно привыкать к хорошему и считать, что существующий порядок вещей незыблем, что свет, газ и вода были всегда и пребудут с нами вечно. Но те, кто постарше, рассказывают порой небылицы про далекие времена, когда топили печи, а по телефону только звонили, да и то зачастую слышали вместо ответа только гудки, ведь носить аппараты с собой было еще не принято, да и невозможно. А почему? – А вот такое было время: не забалуешь! Однако кто теперь поверит в эти россказни?

Чего же мы хотим от людей, если их память, к несчастью, так коротка. Или к счастью? Нет, все-таки, многое, что забывать не следует, мы с легкостью предаем забвению, особенно что-нибудь постыдное или неприятное для нашей души. Но разве в этом суть рода человеческого, чтобы бороться с собственными пороками через изгнание их из памяти? Разве не должен человек, коль скоро он считает себя венцом творения, понести на себе крест признания собственной вины, пороков и личных, и своих предков? Не есть ли путь глубокого осознания ошибок прошлого и мучительного их искупления в настоящем единственно верным, единственно достойным для человека шагом в будущее? Открещиваясь от такого шага, не обрекаем ли мы себя на вечное возвращение к старым граблям? Да куда там, что это, зачем это? Забыть все как страшный сон и жить дальше мирно и счастливо. Глупо же думать, что люди могут искренне жаждать зла, ведь все хотят добра и мира? Так к чему тормошить эти старые скелеты в шкафах, к чему отвергать «холодное» с поминок? Хватит тревожить старые болячки! Нужно смотреть вперед, смотреть позитивно и, как мантру, как заветный символ веры повторять про себя: «Лишь бы не было войны»! Спите, жители Олимпа, все спокойно.

Профессор стоял у окна кабинета, в тишине, в облаке предощущения, ведь сам он был, как эти тучи, полон ноши, которую пришло время оставить, полон глубоких тонов, как инструмент, что настраивают, когда пришло его время, и он должен звучать. Дождь брызнул, наполняя горизонт туманной пеленой, зашелестели мелкие капли по стеклам и отливам, все стало пластичным, текучим, утратило ясность настолько, что все геометры мира махнули бы с досады рукой, созерцая подобный хаос воды. Смутная грусть подступила к его сердцу, пора сбросить старый панцирь, пусть дети найдут его на песке и гадают: что за диковинное создание оставило такую оболочку?

«Это – перерождение, – произнес Громов, глядя в окно, а пустой кабинет поглотил его слова без остатка. – Да, пожалуй, что так…» – Он покачал указательным пальцем, будто что-то припоминая, подошел к письменному столу, достал из него небольшой блокнот, пробежался пальцами по листам и, открыв нужный, прочел: