Мирабелле осталось кивнуть и возблагодарить Создателя за то, что в ее возрасте не так уж легко покраснеть, даже если врать напропалую.
После молитвы герцогиня заперлась в кабинете с твердым намерением просить неизвестного больше ей не писать. Она вывела несколько строгих фраз, требовавших обрыва общения, но они показались неубедительными, и Мирабелла добавила недлинное рассуждение о морали. Потом ей вдруг вспомнилось, что последнее письмо еще не прочитано и даже не спрятано. Как оказалось, в очередном послании Человек Чести жаловался на притеснения со стороны олларовских навозников и превозносил ее, Мирабеллы, стойкость и верность делу Талигойи. Поразмыслив, женщина решила, что, если уж она взялась писать цветочнице Томазине, то длина послания не играет роли, так что можно ободрить неизвестного Человека Чести в борьбе с Олларами и удовлетворить его любопытство – безусловно, обоснованное – насчет обычаев Надора… Два листа были исписаны, исчерканы, смяты и почти выброшены, но тут же спрятаны в ящик – подальше от любопытных глаз. Мирабелла начала заново и, исписав три листа, наконец успокоилась. На следующей неделе герцогиня со всеми предосторожностями вручила конверт нарочному из столицы и смогла, не терзаясь муками совести, прочесть письмо от неизвестного – она была уверена, что последнее. Он писал о красоте летних цветов в Кэбителле и своей любви к розам.
Эта история с письмами странно сказалась на ее привычках: Мирабелла почему-то полюбила ранние прогулки, и теперь все чаще стала выходить до утренней молитвы и некоторое время бродить в саду, разглядывая цветы. Вероятно, в этом тоже была рука Создателя. Не прошло и недели, как она перехватила во дворе гонца с очередным конвертом без подписи. На сей раз герцогиня разгневалась не на шутку – нарочный летел от замка Окделлов, как ошпаренный. Но письмо все же перешло к адресату.
Весь день она старалась быть спокойной, прилежно молилась и строго разговаривала со слугами… а ночью почему-то не смогла уснуть. «А не оставила ли я зажженными свечи в кабинете?», – посетила герцогиню тревожная мысль. Хотя до этого она была уверена, что огонь гасила. Однако проворочавшись полчаса на своем аскетически твердом ложе, Мирабелла накинула шлафрок, засветила одну свечку и отправилась проверять кабинет. Коридоры расступились загадочной, нереальной паутиной, в правдивости которой убеждали только дующие из всех щелей сквозняки. Конечно, единственным огнем в комнатах оказалась ее собственная свеча. Зато в сонном, залитом лунным сиянием кабинете призывно белело нераспечатанное письмо.
«Любезная эреа! – прочла она в дрожащем, смешанном свете, развернув листы. – Я не знаю слов благодарности, которые выразили бы все мое счастье! Неужели я и правда держу столь прелестное письмо, написанное Вашей очаровательной рукой? Вы вся стоите перед моими глазами, склоненная над бумагой, словно статуя мудрости, исполненная красоты и величия…».
Мирабелла подняла глаза от письма и наткнулась взглядом на собственное мутное отражение в темном оконном стекле. Туго стянутые волосы – еще темные, без нитки седины, строгое, словно скованное в маску лицо. Никто не называл ее красивой. Никогда. По кабинету раскатился дробный, какой-то металлический смех. Вдова Эгмонта Окделла уже забыла, когда смеялась в последний раз. Пусть даже так – над упорством несбыточных надежд.
Она снова измерила коридор быстрыми шагами, без жалости разбудила дворецкого и потребовала ключи от главной башни. Тот, давно привыкнув исполнять волю герцогини, покорно их отдал. Мирабелла застыла перед портретом мужа, зашептала молитву – то ли ему, то ли святому Алану… Эгмонт смотрел мимо. Должно быть, думал о своей Айрис. Утром женщина села писать ответ неизвестному Человеку Чести. Ощущая себя совершенно безумной, она отдала конверт нарочному. И даже себе не смогла признаться, что с этой минуты отчаянно ждет ответа.
Пробежала неделя, началась другая…. Гонцы, прежде бесившие женщину, как сквозь землю провалились. На исходе десятого дня она со всей отчетливостью поняла, что ответа не будет. В тот вечер Мирабелла была задумчива, почти не говорила и, надо признаться, почти не слышала, что говорят ей. Когда ужин закончился, и домочадцы стали расходиться, она так и осталась сидеть в кресле.
– Матушка, вы здоровы? – спросила Дейдри, робко вжимая голову в плечи, и тут же потупилась, испугавшись гнева герцогини.
– Да, дитя мое, – ответила она твердо, но без строгости. И добавила почти ласково: – Ступай. Пусть Создатель защитит тебя.
Вернувшись в комнату, женщина принялась поджигать письма над пламенем свечи и бросать их в камин. Бумага быстро обращалась в пепел, наполняя комнату дымом – тяга, конечно, была скверная. И, должно быть, от дыма, у Мирабеллы заслезились глаза.
Ирме Гофт-ур-Приддхен. От Эстебана Колиньяра.
Любезная эреа!
Не удивляйтесь, что на этот раз письмо от меня, а почерк не мой. Вам пишет под мою диктовку мой друг Северин Заль, который был моим секундантом на дуэли. Ему можно доверять.
Я выполнил то, о чем Вы изволили просить. Письмо для N уже в руках адресата. Боюсь, некоторое время я не смогу переписывать послания для известных вам лиц.
К сожалению, рана также лишает меня возможности посетить Вас сегодня вечером. Прошу, не сердитесь! Я сам не в силах выразить, насколько огорчен тем, что мы не увидимся!
Вот и все, что я могу сообщить. Простите, что так коротко.
Ваш одинокий, но неунывающий маркиз Сабве.
Приписка от Северина.
Эреа, не волнуйтесь: Эстебана напоили маковой настойкой, и он спит. Рана в руку болезненная, как сказал лекарь, но жизни моего (и, полагаю, вашего) друга она не угрожает.
О дуэли ничего не могу сообщить, так как дал слово Эстебану.
Всего наилучшего.
Северин Заль.
========== 4. Изо льда ==========
Ирма устроилась на золотистом ковре в библиотеке. Лето в Олларии оказалось слишком жарким на ее вкус, так что временами, когда никто не видел, она охотно сидела рядом с креслом, а не в нем – так было прохладнее. Сегодня смотреть оказалось некому, кроме верной горничной: дворецкий и экономка помалкивали, слуги трудились, муж уехал в имение к своей… Лилиане? Розамунде? Раньше Ирма из интереса запоминала имена его любовниц, но теперь все реже обращала на них внимание. Валентин пропал куда-то с генералом Рокслеем, а что касается Эстебана… Девушка тяжело вздохнула и вернулась к письмам, которыми успела обложиться со всех сторон. Составляя эпистолы к Мирабелле, она старалась использовать настоящие послания Килеана, а разбирать их оказалось далеко не так забавно и приятно, как это виделось сначала. Правда, ее «сообщник» всегда исправлял ситуацию – за болтовней, взаимными подколами и шутливыми примечаниями тексты составлялись весело и легко. Но юноши рядом нет, и еще долго не будет, а ей как раз совершенно необходимо вдохновение: Мирабелла написала второе, неожиданно живое, хотя и немного сумбурное письмо, и если ответ не очарует ее восторженным тоном, то герцогиня может разгневаться и совсем оборвать переписку.
Девушка выхватила взглядом несколько строчек одного из листов, но бумага тут же отправилась обратно на пол, сопровождаемая негромким тоскливым стоном. Ирма подтянула колени к груди, обняла их и застыла в этой полудетской позе грусти и расстройства. Нет, сейчас она ничего не напишет.
Кое-кто говорит, что из тихих душ смотрят кошачьи глаза – баронесса всегда считала это чистой правдой. И теперь все кошки, собравшиеся в ее душе, яростно скребли свое пристанище когтями, так что хозяйку пронзали острые иглы беспокойства. Вчерашняя записка сообщала, что Эстебан ранен несерьезно. Возможно, в этот раз – да. Но кто поручится, что он не погибнет на дуэли через месяц, через пару недель?
Злобно зашипев сквозь зубы, Ирма собрала письма с пола и бросила их в отдельный ящик, словно в надежде спрятать все, связанное с ее тревогой. Эстебан – вертопрах и повеса, которому она не станет доверять, пока у нее сохранится хоть капля рассудка! И этот дамский угодник, к тому же, упорно бросает на нее взгляды, совсем не подобающие дружбе! Так каких кошек она не в силах найти себе места от мысли, что однажды может лишиться этого мальчишки?!
